ЧАСТЬ IV ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ ТЕОРИИ СУПЕРВИЗИИ

Кристофер Перри
«...Мрак в туннеле оказывается настолько кромешным, что пациент часто вынужден искать во враче последнюю экзистенциальную опору... часто врач [супервизор] испытывает чувства сродни состоянию алхимика, зачастую уже не могущего определить, кем из двоих он является: тем ли, кто расплавляет в тигле металлическую субстанцию аркана, или тем, кто, подобно саламандре, сам пылает в бушующем огне. Вследствие неизбежной психической индукции оба подвергаются воздействию и изменению сообразно преобразованию третьего участника и сами преобразуются в этом процессе» (Jung, 1945, par. 399).
Сложность СУПЕРВИЗОРСТВА
Супервизорство является полезным дополнением к более выраженным асимметричным аналитическим взаимоотношениям. Оно может оказывать преобразующее воздействие на супервизора, супервизируемого и пациента (это может быть индивид, пара, семейство, группа или организация). Однако уже сама сложность межсубъектных отношений вызывает определенную почтительность к вещам такого рода, а процесс трансформации столь же трудно поддается описанию, как и феномен проективной идентификации. Подобные межсубъектные отношения включают в себя персон и их влияние друг на друга, язык тела, интонации, высоту и силу голоса; ощущения от присутствия в консультационном кабинете; настроение и интенсивность чувств; соматические ощущения и расстройства, игру фантазии; подключение комплексов с обеих сторон. Эти отношения характеризуются, кроме того, поиском общего языка, проекциями, заполняющими общее психическое пространство, динамикой переноса и контрпереноса, переменами в плане близости и отдаленности, поиском смысла.
Выявление фокуса в супервизорстве может быть весьма обескураживающим занятием. Как отмечает Гобсон (Hobson, 1985), «Мы не в состоянии сообщить другим то. о чем нам ничего не известно». Описывая разрабатываемую на протяжении многих лет преподавания в Манчестере модель ведения психотерапевтической беседы, он удивлялся несоответствиям между словесными сообщениями и видеозаписями психотерапевтических сессий. Проявлялись расхождения между пациентами и обучаемыми, относящиеся к эмоциональной значимости определенных событий, происходивших в течение сессии. Такие различив в восприятии были, в основном, обусловлены контрпереносом со стороны обучающихся. В попытках упрощенна сложных супервизорских отношений некоторые авторы, начиная с Дермана (Doehrman, 1976), полагают, что про- , блемы, возникающие в терапевтических отношениях, бессознательно передаются супервизируемым в процессе супервизии. Это называется «параллельным процессом». Эта полезная формулировка похожа на «процесс рефлексии» Маттинсона, когда супервизор понимает, что супервизируемый идентифицирует себя с пациентом, или путает себя с ним, или идентифицируется с проекцией, исходящей от пациента (Mattinson, 1975). Тот же процесс может протекать в противоположном направлении, когда супервизор воспринимается как преследователь, пребывающий в явно небожественном альянсе с преследующими аспектами Супер-Эго самого супервизируемого. Это вполне может приводить к «отреагированию» со стороны последнего: он начинает осуждать супервизора или проявлять садистские наклонности, поменяв пассивную форму защиты на активную с целью справиться с чувством беспомощности. Нетрудно поместить параллельный процесс в контекст синхронии, который Юнг определил как
...не вопрос причины и следствия, а как происходящее совпадение во времени, нечто вроде одновременности событий. Благодаря такому совпадению мной был выбран термин «синхрония», обозначающий гипотетический объясняющий фактор, равный по рангу каузальности как объясняющему принципу (Jung, 1960, par. 840).
И далее:
Это значимое совпадение психического и объективно протекающего событий (Jung, 1960, par. 850).
Приведу теперь несколько примеров из повседневной жизни.
Молодой девушке-подростку снится, что она влюбляется в юношу. Вечером она идет на дискотеку с друзьями и действительно влюбляется в юношу, который отвечает ей взаимностью.
В этом случае архетип сизигии (пары противоположностей, состоящей из архетипического образа женственности, присущей мужчине, и мужественности, присущей женщине) пробился в ее сознание, где встретился с реальным носителем проекции ее анимуса. Субъективно она находит совпадение полным глубокой значимости, а значимость — это признак синхронии.
Человек играет в лотерею и «выбирает» для своего билета определенное число. Позднее он поражается тому, что его случайному внутреннему выбору соответствовал внешний случайный выбор, что сделало его миллионером.
В приведенном примере архетип порядка, выраженный в числах, активизирован внутренне и внешне. Позднее человек осознает, что его числа — кратные семи — соотносятся с номером его дома, в котором он был так счастлив в детстве.
Иногда случается, что, выслушивая супервизируемого. супервизор замечает, как некий образ входит в его сознание. Это может произойти раньше, чем супервизируемый сообщит, что еще за несколько дней до супервизорской сессии пациент увидел тот же образ. И тогда может показаться, что удалось преодолеть обычные пределы пространства и времени.
В ситуации, когда супервизируемая, просматривая свои записи, не решается их зачитать, супервизор ощущает легкое беспокойство от того, что перед его мысленным взором появляется образ обстановки тюрьмы викторианской эпохи. Затем ему говорят, что пациентка провела некоторое время в религиозной общине. Супервизор дает вербальное описание образа «тюрьмы», который производит ошеломляющее впечатление на супервизируемую, ибо именно такой образ использовала в своих описаниях пациентка.
Очевидно, что слово «тюрьма» будет иметь различные: смысл для пациентки, супервизируемой и супервизора. Образ тюрьмы может иметь индивидуальные архетипические пропорции и быть насыщен личными переживаниями, фантазией и чувствами. Удерживая образ, пережитый синхронистично,* [ Синхрония — аналитический термин. Явление, в котором событие во внешнем мире совпадает значащим образом с психологическим состоянием того или иного человека. Повторяющиеся переживания, отражающие события, не подчиняющиеся законам времени, пространства и причинности.
В общих положениях юнговское представление о синхрония сводится к следующему. Она есть:
1) акаузальный связующий принцип;
2) класс событий, связанных по смыслу, а не по причине (т. е. не совпадающих во времени и пространстве);
3) событие, совпадающее во времени и пространстве, но которое можно рассматривать и как имеющее значимые психологические связи;
4) явление, связующее психический и материальный миры.
Синхрония соответственно состоит из двух факторов: а) бессознательный образ входит в сознание либо непосредственно (т. е. буквально), либо неявным образом (символическим или суггестивным) в форме сновидения, идеи или предчувствия; б) объективная ситуация совпадает с этим содержанием. Субъект озадачен ситуацией. Как мог возникнуть бессознательный образ и каким образом произошло совпадение? («Синхрония: Акаузальный связующий принцип», CW 8, par. 858)].
супервизор и супервизируемая смогут подойти к исследованию того, что действительно остается «в тюрьме»: что еще не выявлено, скрыто. Как это связано с постоянным симптомом пациентки — запором, с блокировкой и удержанием теневых, грязных чувств? Быть может, супервизируемая не хочет допустить это в сознание и продемонстрировать пациентке нечто болезненное? Чувствует ли себя супервизор помещенным супервизируемой в символическую тюрьму вследствие того, что ее презентация, сбивающая с толку, заключает его в туман бессмыслицы?
Приведенный пример вновь высвечивает внутреннее психическое событие (образ тюрьмы), предвещающее внешнее событие между аналитиком и пациенткой (о котором сообщалось ретроспективно, опосредованно) и требующее все более глубокого осмысления отношений между всеми тремя участвующими сторонами.
Параллельный процесс является одним из многих источников информации и не дает полного представления о сложности супервизорского процесса и супервизорских отношений. Нередко супервизию «втискивают» в эди-пальную конфигурацию, где вершинами или сторонами треугольника являются пациент, супервизируемая и супервизор. Однако это всего лишь еще одно чрезмерное упрощение. Используя мою модификацию (Репу, 1997) юнгов-ского понятия переноса (Jung, 1945, par. 422), мы можем приблизиться к осознанию степени сложности того, что мы пытаемся понять (см. рисунок 11.1). Более подробно этот вопрос рассматривается в работе Перри (Perry, 1997).
Мне хотелось бы отметить, что за четверицей (quaternio) скрывается пара — аналитик и пациентка.
Для того чтобы выбраться из этой сложной и запутанной ситуации, я предлагаю двусторонний подход, который основывается на понятии воображаемого мира (mundus imagi-nalis) в качестве центрального принципа супервизии и на понятии матрицыкак теоретическом конструкте, который следует использовать при рассмотрении множества взаимоотношений, значений и межсубъектных отношений, составляющих сущность супервизии.
ОПРЕДЕЛЕНИЕ СУПЕРВИЗИИ
Мне необходимо уточнить, что я подразумеваю под супервизией. Зинкин (Zinkin, 1995) определял ее как «невозможную профессию», поскольку «супервизор одновременно присутствует и отсутствует, а это невозможно». Вероятно, термин «субвизия» был бы предпочтительнее, поскольку как супервизор, так и супервизируемыи заняты рассмотрением того, что происходит под поверхностью сознания. Еще более предпочтительным наименованием процесса мне представляется термин «призматическое видение».
Мое понимание заимствовано у Юнга (Jung, 1960, par. 367), который писал о диапазоне звуковых частот, доступных слуховому восприятию человека, и о световых волнах, воспринимаемых человеческим глазом. Он размышлял о наличии нижнего и верхнего порогов переживания человеком психических событий и полагал, что «сознание, и особенно систему восприятия, можно сравнить со шкалой восприятия звука и света, имеющей, подобно им, верхний и нижний пределы» (Jung, 1960, par. 367).
В супервизии я представляю себе взаимоотношения и процесс как звуковую и световую призму. Порой материал к супервизии может быть представлен в виде недифференцированного белого шума или света, который затем проецируется через супервизорские отношения, где «шум» разбивается на составляющие звуки, а свет — на цвета радуги. Юнг (Jung, 1960, par. 414) представлял образ спектра как подобие архетипа, выдвигая предположение, что на инфракрасном полюсе сосредоточены (удерживаются) инстинкты, а на ультрафиолетовом — образы и значения. Оба полюса соприкасаются в бессознательном, где они формируют союз (conjunctio), созидающий энергию, проявляющуюся затем в сознании в виде потребностей, желаний, мыслей, зрительных образов и т. д.
В супервизии мы можем изобразить представленный материал в схематическом виде так, как показано в таблице 11.1.
Таким образом я предлагаю некоторое руководство для обработки первичной материи (любых средств общения, вербальных и невербальных, между пациентом и аналитиком) с помощью матрицы по направлению к полюсу воображаемого мира (см. также рисунок 11.2 на с. 296).
ЦЕЛИ СУПЕРВИЗОРСТВА
Супервизорство представляет собой совместное обследование супервизором и супервизируемым аналитических отношений и внутреннего мира пациента. Развивая алхимическую метафору, отметим, что она выстроена по принципу использования алхимиком лаборатории (места работы) и оратории (места молитвы, рефлексии и размышлений). Гравюра Генриха Кунрата, выполненная в 1604 г., демонстрирует теменос алхимика (Fabricius, 1976). Гравюра имеет круглую форму. На ней изображен просторный зал. Портал, потолок и стены помещения покрыты латинскими надписями, одна из которых особенно близка супервизорам и супервизируемым: «Dormiens, vigila!» («Будь бдителен во время сна!») По левую сторону большого зала стоит на коленях алхимик, простирая руки в пространство оратории — помещения, напоминающего шатер, на крыше которого прикреплена декоративная доска с надписью (в переводе): «Не говори о Боге без света», то есть без внутреннего озарения или инсайта (Fabricius, 1976). Представление Юнга о психотерапии — получение инсайта (просветление), действие, а затем переживание последствий — имеет очевидное отношение к супервизии. Теменос является квази-метафорическим термином, применяемым для описания герметичного или имеющего жесткие границы контейнера, сформированного аналитиком и пациентом, в котором в процессе анализа встречаются и реагируют друг на друга противодействующие силы. (Дальнейшее обсуждение этого вопроса см.: Samuels et al., 1986.)
Оба вмещающих пространства, лаборатория и оратория, неразрывно связаны и, по моему мнению, соответствуют консультационным кабинетам супервизируемого и супервизора. Первый представляет собой помещение, предназначенное в основном для личностной индивидуации пациента, второй — помещение, предназначенное для профессионального развития и индивидуации супервизируемого (см. главу 10). Именно в супервизии супервизируемый начинает изготавливать, по существу, уникальную амальгаму жизненного опыта, личностного анализа, теоретических знаний и профессиональной практики, которые содержатся в личности супервизируемого, имеющей, наряду с ограничениями, возможности роста, изменения и развития.
Одна из целей супервизии крайне близка к целям Юнга, которые он ставил при проведении психотерапии:
Моя цель состоит в достижении психического состояния, в котором мой пациент [супервизируемый] начинает экспериментировать со своей собственной природой — состояния текучести, изменений и роста, в котором ничего постоянно не зафиксировано и не окаменело (Jung, 1945, par. 99).
ИГРА
Супервизия дает также бесценную возможность как супервизору, так и супервизируемому погружаться с головой в ежедневную игру при столкновении с бессознательным, о чем нам так живо поведал Юнг в своей автобиографической книге «Воспоминания, сновидения, размышления». Все три процесса («позволять совершаться», «рассматривать» и «сталкиваться с...») возникают в диалектическом единстве сознания и бессознательного и в рамках терапевтических и супервизорских взаимоотношений (Humbert, 1988).
Именно в этой атмосфере игры, существующей, как я полагаю, в «имагинальном мире (mundus imaginalis), в котором протекают свои собственные процессы,— мире, способном также трансформироваться» (Schwartz-Salant, 1989). супервизия оказывается наиболее эффективной. Термин mundus imaginalis относится к «точному порядку или уровню реальности, расположенному где-то между первичными, чувственными впечатлениями и более развитым познанием (или духовностью)» (Samuels, 1989). Под «духовностью» Сэмуэлс подразумевает не религиозность, а скорее постижение и обнаружение смысла в реальности, «расположенной где-то между».
Во второй половине своей жизни Юнг играл каждый день, особенно при «стычке с бессознательным» (Jung 1963). Он играл с камнями, которые находил на берега озера,— строил из них башни, дома и целые деревни. В те чение некоторого времени, проводя исследования самости, Юнг рисовал мандалы — симметричные изображения внутренних психических состояний. Не занимаясь свободным ассоциированием, уводящим от этих образов и конструкций, Юнг предпочитал заполнять образные глубины с помощью процесса обхождения (циркумамбуляции), обходя кругами эти образы, чувства, настроение подобно тому, как люди обходят скульптуры и осматривают храмы. Как и ядро комплекса, притягивающее к себе переживания, юнговский процесс «обхождения» создавал интеллектуальный, культурный водоворот, в который неумолимо засасывались образы и мифы. В результате это привело Юнга к формулированию представление о процессе амплификации, расширенного впоследствии Эдингером (Edinger, 1985), который ввел понятие «кластерного мышления» (cluster thinking). Процессы ассоциативного и кластерного мышления формируют пару противоположностей, способных создать напряжение.
придающее супервизии энергичную интенсивность, которая, в свою очередь, может нести в себе мощное творческое начало. В шестидесятые годы лондонский аналитик Зинкин ввел в аналитическую технику понятие «гибкости», представленное им в образном виде в форме спирального процесса, приводящего к конъюнкции между линией и кругом (Zinkin, 1969).
Художник Сесил Коллинз преподавал в школе искусств и дизайна в Лондоне. Он обучал своих студентов приему, которым сам старательно пользовался: одной рукой — чаще правой — учащийся должен был изображать то, что видел перед собой, а другой рукой — чаще левой — одновременно рисовать нечто спонтанное на листе, спрятанном под столом. Задача такой работы заключалась в стимулировании некой дискуссии между тем, что воспринималось сознательно, и тем, что постигалось (апперцептировалось) бессознательно в пространстве воображаемого мира.
Метод Коллинза позволяет продемонстрировать различные функции левого и правого полушарий мозга и предлагает способ, который может найти применение в супервизорстве.
Многие супервизоры требуют, чтобы обучающиеся вели дословную запись хода супервизионных сессий. Польза от таких записей невелика. В их основе лежит сознательная обработка тем, мотивов и взаимодействий, непоследовательных по существу; в нее может не попасть исследование множества событий, происходящих в течение сессий, таких как апперцепция настроения, невербальный язык, созданный участниками, и «умалчиваемые» ассоциации и реакции супервизируемого. Последние обычно группируются вокруг тревог, связанных с физическими контактами и эротическими желаниями (см. главу 10), усиливаемыми назначением дополнительных сессий, написанием писем, частым количеством телефонных звонков, активацией садомазохистских комплексов, проявлением знаков внимания, приемом подарков, уступками в ответ на просьбы о снижении оплаты, неаналитическими интервенциями или необъяснимыми неудачами в эмпатии. Обсуждение перечисленных факторов в супервизии часто вызывает ощущение стыда, однако может способствовать росту и развитию индивидуального стиля.
Разработанная Коллинзом практика рисования двумя руками имеет, возможно, параллель в представлении Юнга о направленном мышлении, которое он называл «интеллектом», и о способности к пассивному или ненаправленному мышлению, которое он назвал «интеллектуальной интуицией» (Jung, 1971, par. 832). Я пришел к выводу, что некоторые супервизируемые могут подойти к точке здорового баланса между обоими понятиями, что порождает в них как аналитиках более высокую степень свободы, а также приводит к более умелому использованию супервизии в различных аспектах аналитических отношений, которые занимают их, привлекают или ставят в тупик. Такая свобода подпитывается динамическим противостоянием центростремительных сил, прикладываемых к материалу, а также центробежной энергией, позволяющей совершать воображаемые прыжки в сторону Творческое применение этой динамики определяется типологией супервизора и супервизируемого. Различия в установке супервизора и супервизируемого вызывают у обеих сторон раздражение, достигающее порой предельного уровня; с другой стороны, противостояние первичных функций — мышления в отношении к чувству, ощущения в отношении к интуиции — может способствовать развитию подчиненных функций у каждой пары. (См. также обзор различной типологии супервизора и супервизируемого в главе 2.) Если отношения между супервизором и су-первизируемым слишком близкие, то это может привести к тайному сговору в целях защиты, застою, остановке в развитии и ложной взаимной зависимости. На противоположном полюсе взаимоотношений может располагаться безнадежная разобщенность, где супервизируемый не ощущает поддержки, не чувствует, что его понимают и ценят. В идеале «другой» (супервизор) должен одновременно привлекать и отталкивать — так, чтобы различие и плюрализм образовывали нить Ариадны, с помощью которой мы смогли бы двигаться по лабиринту супервизии.
УДЕРЖИВАНИЕ, ИЛИ КОНТЕЙНИРОВАНИЕ
В какой-то мере эффективность супервизии зависит от соблюдения супервизором условия «плотно закрытого сосуда (vas bene clausum), о чем часто упоминается в алхимии; он является эквивалентом магического круга; в обоих случаях идея заключается в защите того, что находится внутри, от проникновения того, что находится вовне, и смешивания с ним, а также в предотвращении утечки материала из упомянутого сосуда» (Jung, 1953, rev. 1958, par. 219).
Подобное условие обеспечивает супервизируемого определенной моделью работы, укрепляет доверие и зрелую взаимозависимость. Однако такой контейнер создает одновременно и определенные проблемы. Пациент раскрывается перед супервизируемым; супервизируемый отчитывается перед супервизором, который может проконсультироваться с коллегой. В обучающих учреждениях отчеты поступают в комитеты, а в случаях, когда пациента подозревают в жестоком обращении с детьми или он сам в этом признается, необходимо обращение к внешним инстанциям (см. главу 4). Итак, где же упомянутый Юнгом «магический круг»? Ко всему прочему, до сих пор мало что известно о влиянии на терапевтические отношения супервизии, клинических семинаров или письменных отчетов о пациентах. Я не уверен в том, что какой-то магический круг вообще существует. Мне легче предположить наличие серии проницаемых концентрических кругов, расходящихся от пациента и вбирающих в себя всех участников.
Если аналитик сталкивается с вызывающими тревогу теневыми проявлениями пациента, такими, как насилие, убийство, жестокое обращение с детьми, педофилия и другие парафилии, то плотно закрытый сосуд (vas bene clausum) лучше всего воплотить в виде групповой супервизии. В таких случаях аналитик может чувствовать очень сильное внутреннее расщепление, испытывая, с одной стороны, ненависть и презрение к пациенту, а с другой стороны, чрезмерную идентификацию с жертвой. Здесь могут иметь место защитная рационализация, а также соматические резонансы (сексуальное возбуждение, сильные головные боли и локальные и генерализованные болезненные ощущения в теле, зрительные и слуховые расстройства и т. д.). Групповая супервизия в рамках учреждения обеспечивает значительно более мощный контейнер, распределяет терапевтическую нагрузку, расширяет диапазон точек зрения, вселяет в участников мужество, особо необходимое в периоды утраты какой-либо надежды. (См. в главах б и 7 обсуждение супервизии в учреждениях и группах.)
Супервизорские отношения констеллируют многообразие архетипических процессов и образов, требующих гуманизации для того, чтобы достичь оптимального обучения обоих участников. Психические образы очень интересовали Юнга (Jung, 1963, р. 199). В данной работе он говорит о том, что «те годы, когда я следил за своими внутренними образами, были в моей жизни наиболее важными — именно тогда и были приняты все главные решения». Давая образам возможность всплывать на поверхность сознания и пытаясь их понять, Юнг пришел к выводу, что они влияют на поведение и определяют его. Понятие «образ выражает не только форму осуществляемой деятельности, но и сам)' типичную ситуацию, в которой она осуществляется» (Jung, 1959, par. 152).
Архетипические образы оказывают сильнейшее воздействие на Эго, которое может оказаться одержимым ими или идентифицироваться с ними, следствием чего может стать психоз. Интеграция образа осуществляется через поиск его значения и смысла, понимание его динамики и исследование связанной с ним аффективной нагрузки.
Моя схема ни в коем случае не является исчерпывающей, она просто указывает на варианты, которые могут быть подтверждены или опровергнуты на практике.
ЛАБИРИНТ
Лабиринты содержат в себе некий парадокс. Дизайнер разрабатывает конструкцию на основе давно установленных правил и принципов, базирующихся на математических соотношениях между прямой и кривой линиями. Мы же, как правило, вступая в лабиринт, оказываемся сбитыми с толка, испытываем смущение и раздражение, теряем ориентацию. С «высот» супервизии план, устройство, точки входа и выхода совершенно очевидны. Однако в реальных условиях мы идем по дорожкам, которые очень часто оканчиваются тупиком. Поэтому, с одной стороны, путешествие к центру, обычно к центру земли, совершенно прямолинейно. Но, с другой стороны, вполне понятный путь повергает нас в изумление, приводит в смятение. Лишенные возможности использовать наш односторонний подход — прямолинейное продвижение,— мы оказываемся отброшенными назад и испытываем потребность в психопомпе — душевном проводнике.
Символика лабиринта берет свое начало в Европе XV-XVI вв., когда лабиринты стали конструироваться в аристократических домах и в храмах. Для несведущих людей существовало речение: «Просто следуй этим путем». В центре лабиринта находится девушка. Ее возлюбленный должен добежать до нее, ни разу не свернув с правильного пути. Согласно легенде, чтобы завоевать любимую, он должен взять ее на руки и, следуя тем же путем, вынести из лабиринта! (Martineau, 1996) Еще ближе с опытом супервизируемых практикантов связаны истории, происходившие во Франции, в которых священники под предводительством настоятеля собора прокладывают путь к центру лабиринта. Образовав исходную цепь, они продвигаются постепенно, по три шага. Возглавляющий танцующую процессию настоятель бросает большой мяч своим коллегам, находящимся в другом месте лабиринта, а те бросают этот мяч обратно. Мяч символизировал солнце, а именно сознание. Солнце за пределами собора означало мистическую силу, опосредованную радужными, хотя и приглушенными красками цветных стеклянных витражей, которые создавали весьма необходимый защитный экран между Я и не-Я, Эго и самостью, сознанием и бессознательным: экран, но не преграду.
Путешествие по лабиринту (аналитических взаимоотношений) к центру и выход из него затрагивают архетипы героя и анимы (или их аналогии противоположного пола — героини и анимуса), которые могут быть транспонированы
в супервизорские отношения. Я согласен с Редферном, который утверждает, что эти архетипы «относятся к фазе отделения от материнской матрицы и образуются на основе переживания расставания (отделения), фрустрации и отнятия от груди» (Redfearn, 1979). Здесь возникает возможность потенциально творческого незнания, складывающегося в отношениях между супервизором и супервизируемым, разочарования со стороны супервизируемого и определенного подталкивания — «наводки на мысль» — со стороны супервизора. Существуют, конечно, нечестные пути выхода из лабиринта, однако цена такого выхода, обычно связанная с уступчивостью, лишает нас испытаний и вознаграждения за проделанное путешествие.
Дьявол
Попав в лабиринт, настоятель и его священники могут, конечно, играть в дьявольские игры. Разумеется, я не считаю, что супервизорство представляет собой то, что обычно понимают как «игры» (game playing), то есть идентифицируют с Трикстером, с глубоко бессознательной деятельностью. Я рассматриваю дьявола как потенциально созидательное архетипическое предрасположение супервизора усматривать наивность и невинность в супервизируемом - как, впрочем, и наоборот!
Будучи молодыми аналитиками (с точки зрения сроков практической работы), мы в своем большинстве подходим к работе со всевозможными допущениями и предположе ниями по поводу того, что следует, а что не следует делать. что можно, а что нельзя. Подчас возникает поистине уродующее ограничение в отношении использования терапевтом самости на пути развития оси Эго-самость у пациента, включающее изменение условий самого клинического сеттинга, в котором мораль пациента не дифференцирована и не испытана.
Бесовщина - это то, что разрушает привычную, устоявшуюся картину мира с его правилами и допущениями.
это то, что вносит сумятицу в мысли, ставит под сомнение границы и барьеры и приглашает нас в качестве супервизируемых выйти из состояния растущей авторитарности и аутентичности. Бесовское является одновременно и люциферовским — носителем света (даже тогда, когда мы ощущаем его адскую силу).
Во время войны мне пришлось работать с одним военным, который полностью идентифицировал себя с конфронтационной установкой своего командира и жаждал завязать со мною драку. Он дважды нападал на меня, хотя я встречался с ним в обстановке учреждения по совету моего супервизора. И дважды в момент наивысшей для меня опасности (поскольку он был вооружен ножом) я сумел понять охватившее его чувство униженности, порожденное моими (неловкими, как я теперь вижу) попытками интерпретировать его переживания по поводу утраченного мною контакта с ним (когда я пытался разыграть крайне важное для него детское переживание одиночества). Однажды, в горячке схватки, он издевался и насмехался надо мной, ЗНАЯ о том, как я презираю его желание отправиться на войну. Весь процесс анализа напоминал боевые действия, сопровождался установлением границ, попытками достигнуть понимания и эмпатии с моей стороны (и моими неудачами в этой области) и его воинственным использованием аналитических «знаний». Я был вне себя и замкнулся в ледяном молчании, надеясь на то, что его способность к срыву запланированной работы позволит завершить наши отношения, напоминавшие тридцатилетнюю войну. В поисках защиты, облегчения и передышки, надеясь переложить решение проблемы на своего супервизора, я рассказал ему на очередной сессии о своей неудаче. К моему глубочайшему негодованию, супервизор первым делом встал и заявил, что забыл предъявить мне счет. Затем сел и предался спокойным размышлениям. После показавшегося мне бесконечным молчания, во время которого я все сильнее впадал в ярость, он спокойно задал мне вопрос: «Кристофер, я все это время размышлял над тем, как вам удается справляться с вашими воинственными наклонностями?»
Этот спокойно заданный дьявольский и одновременно люциферовский вопрос остается одним из важнейших перекрестков на пути моего обучения — пересечением между моим профессиональным и личностным развитием. Мне думается, что этот вопрос явился плодом размышлений моего супервизора над тем, кем я могу стать как аналитик и как человек (учитывая неразрывную связь между тем и другим). Постановка вопроса означала веру в мое желание справиться с проблемой как в личном, так и в профессиональном плане.
Спустя некоторое время я прочел у Юнга: «Расширение сознания представляет собой сдвиг и наступление тьмы, а затем возрастание человека в направлении большей целостности» (Jung, 1963, р. 209). В аналитическом мире «возрастание человека в направлении большей целостности» означает присоединение к сообществу, объединенному общими аналитическими задачами, углубление нашего понимания человеческой природы и создание форума, на котором возможно обсуждение нашей работы.
ПРИВРАТНИК, АВТОРИТЕТ И ВЛАСТЬ
Перед входом в это сообщество возлежат привратники архетипические образы которых воплощены Цербером и Янусом. Первый изображается в мифологии в виде трехглавого чудовищного пса, шея которого увита змеями, а из пасти течет ядовитая слюна. Он сторожит вход в Гадес (ад), расположенный на берегу Стигийского озера. Янус, обладающий двумя ликами, обращенными вперед и назад, символизирует прошлое и будущее, а также все пары противоположностей, включая совместное жертвоприношение (de Vries, 1974).
Обучение на всем своем протяжении испытывает пагубное воздействие расщепленных переносов. Супервизию можно перепутать с личностным анализом обучаемого Любая интервенция, осуществляемая супервизором, фильтруется через способность супервизируемого к самоанализу. Однако в ситуации обучения такая интервенция несет дополнительную нагрузку за счет переноса. В качестве супервизируемых мы стремимся узнать и понять внутреннюю мыслительную работу наших супервизоров. Но в нашем сознании мы воспринимаем тех же самых людей как привратников, стоящих у входа в наш профессиональный дом и следящих за повышением нашей самооценки в качестве терапевтов. В обучающих учреждениях супервизоры имеют авторитет и обладают определенной властью: властью принятия и отклонения, знания и магии. Авторитет может быть рассеян в континууме авторитарности в направлении установки «делай, как хочешь», включающей не только невмешательство, но и попустительство. В таких условиях авторитарность начинает доминировать в тех случаях, когда учреждение еще не сумело высвободиться из «зависимости от своего основателя и перейти к независимому функционированию» (O'Neill, 2000). Любые вызовы, брошенные позиции основателя, или отклонения от нее в виде иной идеологии или теоретической разработки рассматриваются как главные угрозы, а человека, решившегося на подобный шаг, часто назначают на роль козла отпущения и подвергают остракизму.
Совершенно иной подход к власти и авторитетам предлагает Хейли (Haley, 1963), который интересовался определенным типом дозволенности, названным им мета-компле-ментарностью. По сути, это создание общего, разделяемого всеми участниками иллюзорного пространства. Супервизируемый «предоставляет» супервизору свободу мысли, оставляя при этом за собой авторитет терапевта — единственного человека, находящегося в одном помещении с пациентом. Супервизор допускает — до известной степени,— что развитие индивидуального стиля супервизируемого не оказывает отрицательного воздействия на пациента. Способность к такому допущению в мета-комплементарном смысле определяется у супервизора тем, насколько он толерантен к тревожным состояниям, возникающим в супервизионном процессе.
Тревога в паре мастер-ученик может проявляться на отрицательном полюсе в форме неблаговидного проявления власти со стороны мастера и отрицания его авторитета со стороны ученика. Известны многочисленные примеры подобных ситуаций. Иногда супервизоры перекладывают возникающие трудности в супервизорских отношениях на супервизируемых, приписывая последним патологические наклонности. Такие трудности могут сопровождаться проблемами в процессе обучения, завистью, идеализацией, чрезмерной идентификацией и т. д. Супервизорское пространство, подобно любому иному пространству во взаимоотношениях, содержит проекции с обеих сторон. При возникновении трудностей в супервизорских отношениях эти проекции необходимо исследовать и создавать такую атмосферу, в которой упомянутые трудности могли бы обсуждаться и решаться таким способом, который позволил бы выявить и определить вклад каждой из сторон.
В обучающих учреждениях скрытое злоупотребление властью может быть усилено самим учреждением. Наряду с тем, что учреждение помогает учащимся и поддерживает их, оно может совершенно внезапно допустить ошибку в случае появления сомнений относительно кого-то из обучающихся. Возможно, что сомнения нарастали в течение многих лет, однако люди не обладали достаточной уверенностью, которая позволила бы им смело сказать «нет». А затем может разразиться буря. Поиски чаши Грааля превращаются в охоту на ведьм. Участники битвы чувствуют себя обиженными, обманутыми, оскорбленными, сердятся, а порой им кажется, что их сбивают с толку. Часто поводом является несчастный случай. Необходимо открыт-: высказывать сомнения по мере их возникновения. Легче всего это делать, если держать в голове модель проницаемых концентрических окружностей (кругов), предоставляющих каждому участнику надежное убежище и шансы на изучение трудностей.
В обучающих группах, которые с трудом выживают или распадаются за счет внутренних разногласий, теневая сторона власти может проявляться в виде сознательных и бессознательных попыток обучать кандидатов таким способам работы, которые вытесняют непринужденность во взаимодействии из их практики. Выработка правил и приверженность какому-то конкретному теоретическому и техническому подходу не позволяют рассматривать супервизию в качестве диалектического процесса. И то, и другое подавляет кандидата, вселяет в него страх допустить «ошибку» и закрывает для обсуждения вопрос о том, как следует подходить к проблеме власти и доверительности в консультационном кабинете (см. главы 5 и 8).
ИНИЦИАЦИЯ
Независимо от контекста, супервизия осуществляется под эгидой архетипа инициации, содержащей в себе три непременных этапа любого (rite de passage) ритуала (Leach, 1976). Инициируемый расстается со своей прежней ролью, перемещаясь с одного места на другое, меняя одежды (персона) и совершая ритуальное омовение. Это фаза отделения, ей сопутствует чувство утраты, страх потерять все ценное из прежней жизни, взволнованное ожидание того, что грядет. За этим следует пребывание в пороговом пространстве, часто в течение неизвестного времени. Инициируемый пребывает отдельно от общей людской массы, он чувствуют себя дезориентированным и неуверенным. Прежний образ мышления и старые практические навыки перестают работать. Наконец — причем часто после определенной борьбы и тяжелых испытаний того или иного рода — инициируемый вновь подсоединяется к более многочисленной группе, отражая новый уровень интегрирования изнутри. Ритуалы обрезания, выбивания зубов, обривания головы и нанесения иного рода телесных увечий представляют собой метафоры не только очищения, но и смерти. Ребенок должен умереть прежде, чем родится взрослый. В ритуалах учения Митры молодого инициируемого отделяли от матери, бросали в глубокую яму, вырытую в земле, и оставляли там одного. Затем совершалось ритуальное убийство быка, и его кровь использовалась в обряде посвящения инициируемого. Бык, по-видимому, символизировал силу инстинкта, которую необходимо было преодолеть с помощью воли и решимости.
Многие из перечисленных качеств необходимы в аналитическом обучении в тех ситуациях, когда кандидатов отделяют от остальных коллег. Из них формируется рабочая группа. Обучающиеся проведению индивидуальной терапии и поддерживающие ее требования признают неписаные правила, согласно которым приоритет отдается тем диадам, которые:
(1) прошли личностный анализ;
(2) и (3) имеют двух обучающихся пациентов (обычно по
одному каждого пола), проходящих супервизию у
(4) и (5) двух обучающихся супервизоров (по одному каждого пола).
В итоге мы имеем 5 пар, символизирующих, среди прочего, «совершенство», и андрогина — «фаллическое, мужское, самосознающее 1 видимого мира, за которым следует имеющее вульвообразную форму женское, сверхсознающее 0 бесконечного» (de Vries, 1974). Это новообразование, с его проницаемым пограничным слоем, с внешней стороны которого находятся другие обучающиеся группы (образующие обучающее сообщество), утверждается неформально обучающей организацией во всех его позитивных, а порой и разочаровывающих аспектах. Оно формирует задник (театральный), через который проходит каждый обучающийся в процессе идентификации с организацией или дезидентификации с ней, бесконечно обсуждая напряжение между внутренним и внешним содержаниями.
МАТРИЦА
Матрица является понятием, соединяющим то, что находится внутри, с тем, что находится снаружи; она также предлагает рамочную конструкцию для размышления о множественности взаимоотношений и значений в супервизии. Юнг описывает матрицу как «полую форму, сосуд, который содержит и питает и, таким образом, психологически выступает в качестве основы сознания» (Jung, 1945, par. 344). В другом месте он говорит то же самое, утверждая, что таинственный союз (mysterium conjunctionis) «осуществляется в реторте, или, более непосредственно, в "природном сосуде", или матрице» (Jung, 1963, par. 657).
Что касается меня, то я пытаюсь объединить представления Юнга и Фоукса о матрице (suprapersonal matrix), под которой последним подразумевается осуществление взаимодействия ментальных процессов — как сознательных, так и бессознательных, которые трансцендентны индивидуальному (Foulkes, 1990). Фоукс полагал, что матрица состоит из двух частей: из основной матрицы (которую я бы связал с коллективным бессознательным Юнга) и из вырастающей из нее — через межличностное взаимодействие — динамической матрицы, содержащей много коммуникационных уровней.
На рисунке 2 представлена модель этой матрицы — спиральная модель взаимодействия, диаметрально пересекаемая полярными противоположностями. Пересечение диаметральных осей в определенное время (или в любой момент времени) на пути спирали содержит возможность отыскания сквозь-, меж- и трансличностных значений ради блага Эго пациента и углубления потенциала аналитика, а со временем — ради облачения его в одеяние супервизора.

Модель предлагает также противоположные перемещения, представляемые как центробежные и центростремительные по отношению к самости терапевта, так что путь к центру лабиринта и к выходу из него содержит оба вида перемещения. Они совершаются одновременно, дополняют друг друга и немыслимы одно без другого.
Спиральное движение матрицы описывается словесно, описание может быть расширено самим читателем. Движение и обмен означает прогресс, рост и углубление взаимоотношений, однако в любой точке на спирали или на пересечении диаметральных осей может произойти блокирование, и тогда возможна регрессия с потребностью (а) дальнейшего личностного анализа, или (в) профессиональной консультации со стороны супервизора, или (с) обеих процедур одновременно.
Каждая из осей поляризована, и многие из них соотносятся с некоторыми идеями и материалами данной главы. Первичная материя супервизорской сессии может рассматриваться как бы сквозь призму. Подобно часовой стрелке, терапевтическая беседа следует динамике переноса и контрпереноса, в процессе чего происходит осмысление дифференциации по смыслу (логос) и степени связности (эрос). После призматической разбивки материал подвергается свободному ассоциированию и циркумамбуляции, что приводит к исследованию синхронистических процессов, поляризованных каузальными элементами; при этом задействованы как анализ, так и синтез, простирающиеся до инсайта и действия.
Механическая компоновка круга никакого смысла не несет и выстроена чисто формально. Саму матрицу лучше всего рассматривать в качестве трехмерной структуры, по каждому из направлений которой энергия может проявляться в различных формах, например, в виде жестов, восклицаний, сновидений, фантазий или интерпретаций. И тогда вся матрица, как паутина, оживает и колышется, посылая потенциальные резонансы смысла, значения и роста одновременно по каждому из направлений. Тогда в матрице в каждое мгновение формируется узловая точка, предназначенная жить в том пространстве, которое Пьер Тейяр де Шарден (Pierre Teilhard de Chardin, 1955) назвал «ноосферой». Смысл и значение в этом пространстве находятся в плавучем состоянии ожидания.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Данную главу я начал с освещения повергающей в трепет сложности супервизорства — искусства, которому многие из нас (до сравнительно недавнего времени появления разработанных курсов) обучались в течение долгого времени. Некоторые супервизоры рассматривают супервизию как треугольную эдипальную конфигурацию, состоящую из пациента, аналитика и супервизора. Такое представление кажется мне чрезмерно упрощенным, особенно в том случае, когда четверичные взаимоотношения в супервизорстве располагаются перед четверичными аналитическими взаимоотношениями и над ними, создавая тем самым кубическую структуру. Другие исследователи предложили идею параллельного процесса, которую я связываю с работой Юнга по синхронии. Говоря далее о работе Юнга, я ввожу термин призматического видения, вызывая к жизни образ, позволяющий передавать сообщения из одной или обеих четверичных схем. Такую передачу можно изобразить вдоль направления смысл-отсутствие смысла, жесткость-метакомплементарность. Предложенное понятие воображаемого мира {mundus imagi-nalis) формирует основу как моей теории, так и практики — пространства между ощущением и духовностью.
Я исхожу из предположения, что супервизорские отношения выявляют три архетипические предрасположенности: к игре, контейнированию (удержанию) и инициации. которые требуют участия супервизора. Супервизорские отношения констеллируют также шесть архетипическим образов: героя, анимы (анимуса), лабиринта, дьявола, привратника (авторитета и власти) и матрицы. Эти констелляции не являются исчерпывающими; они находятся в зачаточном состоянии.
Я использовал юнговское понятие матрицы для развития теоретического конструкта, состоящего из спиралеобразных взаимоотношений между двумя кватернионами (четверичными сочетаниями), которые контекстуализированы по возрастающей. Через спираль проходят спектральные оси, в основе которых лежат пары противоположностей. Любое сообщение может поступить на любое направление матрицы и повлиять на любое другое направление, порождая возможность бесконечных значений, смысла и связности или их противоположностей. Матрица означает также развивающееся (в том числе и регрессивное) и телеологическое доверие ко всем участвующим сторонам.
Я коснулся также проблем, характерных для обучающих организаций и работы с расстройствами, с которыми нам приходится иметь дело. За 37 лет, прошедших с той поры, как я начал свою деятельность в качестве волонтера в одном из университетских сообществ Лондона, я прошел супервизию примерно у тридцати человек, имеющих различные специальности и различные теоретические воззрения.
У меня нет сомнений в том, что супервизия нужна, что она может помочь наладить взаимодействие (по аналогии) между шахтером и месторождением (будь то индивид, пара, группа или учреждение). Вместе с тем я убежден в том, что сомнение (doubt) составляет сущность супервизии*. В то время как дидактический подход иногда не только полезен, но и необходим, фундаментальный подход со стороны супервизора должен основываться на представлении Юнга об индивидуации, поскольку супервизируемому, как и подростку, необходима поддержка либо в виде помощи, либо в форме ограничений. Таким образом, супервизор исследует и развивает уникальный стиль и в рамках «родительского», учрежденческого контекста, и отдельно от него.
Острота в споре, чувство юмора, надлежащее смирение; игра воображения, а также совместный опыт работы с релевантной теорией и разделяемые с другими коллегами переживания представляются мне элементами, которые способствуют формированию достаточно хорошего супервизорства.
Суть данной главы состоит в приглашении к игре с читательскими убеждениями, вопросами и сомнениями, с очевидностью, являющей собой часть супервизорского и профессионального процесса индивидуации, в котором «обе стороны... вовлекаются в преобразование третьей стороны... чтобы одновременно самим быть преобразованными в этом процессе» (Jung, 1945, par. 399).
Энн Шерер
ВВЕДЕНИЕ
Что же такое супервизия? Является ли «супервизия» неотъемлемой частью психотерапевтической практики, определенной формой саморефлексии, пробужденной и простимулированной такой работой? Или же это особое искусство, которое можно теоретически изучить и целенаправленно использовать? Существует ли нечто общее между различными теоретическими школами, или же у каждой школы имеется свое особое понимание задач супервизорства? Что представляет собой процесс ознакомления с супервизией — глубокое переживание инициации, осознанную помощь профессиональному и карьерному росту или выстраивание новых отношений с организационными структурами? Такие вопросы порождают другие, собственно внутрианалитические, и возвращают меня к тому, что кажется мне важным в юнгианской психологии. В какой-то мере это актуально и для моего собственного «ознакомления с супервизией». Поэтому в настоящей главе я хочу поразмышлять над поставленными вопросами в разных планах: рассмотреть природу супервизии, способность ее энергии захватить нас и увлечь за собой; выяснить место и роль теории, особенно юнгианской, и, наконец, обследовать пути ознакомления с супервизией.
«Супервизия — это процесс, в течение которого супервизор и супервизируемый совместно обучаются: узнают многое о пациенте, друг о друге и о себе» (Jacobs et al., p. 6). Такое восприятие взаимного сотрудничества является и моей отправной точкой. Однако само слово «супервизия» свидетельствует о сложности и неоднозначности этого понятия. Супервидение — это нечто возвышенное, превосходящее, включающее возможность более широкой перспективы, чем та, что доступна узко направленному взгляду. Супервизор способен придать бесстрастность работе неискушенного, как правило, супервизируемого, который должен сконцентрировать свою аналитическую энергию на рассматриваемом конкретном случае (пациенте) и пройти через узкие ворота конкретики к обретению широкой квалификации аналитика. Но нам известно также, что взгляду, обладающему широтой охвата, недоступны детали: изумительная тончайшая резьба на драгоценных критских камеях и печатях была бы никому не известна, если бы ее не заметил весьма близорукий археолог Артур Эванс! Супервизор является также внимательным наблюдателем (overseer), направляющим практиканта по безопасному пути и одновременно жестко контролирующим результативность самого производственного процесса. Однако, как и при любом наблюдении, что-то остается незамеченным и пропущенным.
Супервизия означает вмещение, контейнирование, поддержание формы и неукоснительное следование сапой задаче анализа. Но и здесь тоже может произойти течка информации. Аксиомой в практике психотерапии шляется конфиденциальность в аналитических отношениях. Для многих юнгианцев в этом заключается нечто большее, чем соблюдение этических стандартов: они используют образ плотно закрытого сосуда, свидетельствующий о том, что закрытый сосуд не менее важен для процесса индивидуации, чем для поиска алхимического золота, олицетворяющего самость. Тем не менее супервизия в силу своей природы должна сломать печать аналитического сосуда. Как нам понять, какое влияние это оказывает на все три участвующие стороны? Глубинным психологам нет нужды говорить о болезненных энергиях альянсов и разногласий, рикошетирующих вокруг всех трех участников; каждому курильщику известно, что плохая примета — прикуривать третьим. Тем не менее троица — священное число всех времен, культур и народов, а ведь число три — всего лишь одно из чисел. Аксиома Марии Пророчицы, признанная многими поколениями алхимиков ключевой, может свидетельствовать о значимых природных законах психики, выраженных через процессы аналитической психологии; «единица становится двойкой, двойка становится тройкой, а из тройки выходит единица, становясь четверкой».
«Супервизия — это процесс, в течение которого супервизор и супервизируемый обучаются вместе». Однако этот процесс запускается и поддерживается важной третьей стороной, которая должна психически присутствовать, даже в случае ее физического отсутствия, если супервизии еще только предстоит осуществиться. Свидетельством того, что это действительно происходит, являются те случаи, когда пациент приносит к следующей сессии нечто либо настолько тесно связанное с только что происшедшей супервизорской дискуссией, либо столь новое и неожиданное, что все три стороны вынуждены немедленно признать наличие глубинной психической коммуникации. В случае такого, часто вызывающего изумление свидетельства о реальности объективной психики, совсем не ясным представляется (по меньшей мере для меня), кто обучает, а кто учится; думаю, что учителем здесь является само психическое. И тогда кажется, что обоюдность супервизорского мероприятия затрагивает глубинный бессознательный процесс, в котором в равной мере участвуют все три стороны.
Одновременно все три стороны искушаемы борьбой за власть, являющейся темной противоположностью взаимозависимости. Это кажется неизбежным, поскольку участниками являются бессознательные процессы, представляющие собой тень власти, которая, согласно важному замечанию Гуггенбюль-Крейга (1989), входит в качестве неотъемлемой части в состав аналитических отношений. Как уже достаточно часто отмечалось, супервизоры обладают значительным потенциалом власти. Сам характер супервизорских отношений предлагает им особые возможности для распространения их индивидуальных версий аналитической психологии и тем самым формирования будущего, в то время как их супервизируемые структурируют свою собственную практику. В игре теней, которая кажется неотъемлемой принадлежностью обучающей программы (Kimbles, 1999; Green, 1999), супервизоры могут оказаться особенно важными исполнителями роли привратников. Однако в итоге и они оказываются беспомощными, поскольку их профессиональное предназначение основывается на результатах тех событий, которые уже произошли в аналитическом пространстве. Супервизоры одновременно и «присутствуют» при аналитической встрече, и полностью отсутствуют. «Контролирующие» аналитики (термин, часто используемый в немецкой терминологии) на самом деле ничего не контролируют.
Поэтому «ознакомиться с супервизией» означает начать обучение с парадокса. Здесь мне представляется вполне уместным напомнить некоторые положения Юнга. Отправной точкой психологии он считает парадоксальный характер психики, а ее целью — союз, а не уничтожение многомерных противоположностей. Юнг часто повторял свое парадоксальное наблюдение: «в любой психологической дискуссии мы не высказываемся о психическом; это психическое всегда высказывается о себе» (Jung, 1956a, par. 483). Именно это делает проблематичным обсуждение психического как в устной, так и в письменной форме, а использование языка символов и фантастических образов для описания всего неописуемого — важной частью психологического метода Юнга. Именно парадоксальная алхимическая фигура духа Меркурия одушевляет для него психическое, как это было в трудах алхимиков. «Он Бог, демон, личность, предмет и глубинная тайна человека; психическая, а также соматическая. Он сам является источником всех противоположностей благодаря своему двойственному характеру» Jung, 1954a, par. 481).
Поскольку для Юнга «это явление символизирует бессознательное в мельчайших деталях» (1954а), практика супервизорства едва ли выйдет из сферы влияния этого явления. В порой загадочных, фантастических образах алхимического Меркурия мы можем ощутить дух и энергию, одушевляющие его так же, как и другие психические процессы. Эта образность обогащается еще больше с помощью юнговского сближения Меркурия с Гермесом, чья роль в качестве посланца греческих богов, проводника душ в подземный мир и божества едва воспринимаемых сфер (подпороговых зон восприятия) делает его покровителем глубинных психологов. Однако Меркурий и Гермес являются самыми ловкими из всех проводников. Гермес — хранитель границ и герметичных упаковок; одновременно он странник, вор и обманщик, с помощью плаща-невидимки он способен ускользнуть, словно ртуть, в тот самый миг, когда нам кажется, что мы его видим. О Меркурии алхимики говорили, что он «с удовольствием бегает по земле, наслаждаясь как обществом добропорядочных людей так и нечестивцами». Они называли его «яйцом природы" и одновременно «драконом, извергающим ядовитую слюну», самым высоким и самым низким, темным и светлым существом известным, однако не существующим вовсе (Jung, 1953, rev. 1968, 278-281, 284, 267). Если это та же энергия, которая лежит в основе «глубочайшей тайны в человеке», то не вызывает удивления, что она вводит нас не только во все позитивное и исцеляющее в супервизорском процессе, но и во все теневое в нем. Меркурий будет чувствовать себя в своей стихии и среди старших наставников, источающих яд зависти к более молодому поколению, идущему им на смену и стремящемуся постичь аналитическое искусство. Супервизорство начинает звучать значительно менее высокопарно, чем это поначалу слышалось в самом его названии. Мы помним также, что Гермес любил бродить по рыночным площадям, окунаясь в суету повседневной жизни. Представляется, что инсайты cyпервизии никогда не могут происходить «над» сумятицей психического взаимообмена или отдельно от нее.
Поиск ТЕОРИИ
Если именно фигура Меркурия связана с превращениями и парадоксами нашей супервизорской и в не меньшей мере аналитической практики, то не удивительно, что мы, помимо прочих проблем, сталкиваемся с проблемой поиска теории. Согласно закону алхимии, летучее должно стать фиксированным, а алхимический Меркурий является одновременно своей сатурнической противоположностью, мудрецом (senex) по отношению к своему собственному ребенку (риег).
Теория является «фиксажем» в алхимическом смысле, поскольку имеет дело с прогнозируемыми состояниями, при которых определенные следствия порождаются конкретными причинами; она обеспечивает важный объективный противовес субъективному пониманию. В обсуждениях, посвященных теневым аспектам аналитического обучения, часто упоминается образ Сатурна, пожирающего своих детей. Однако по мере того, как теория обеспечивает структуру и контейнер для индивидуальных полетов воображения, возникают положительные пары типа senex-puer. Теория предлагает, по меньшей мере, перспективу универсального подхода к вопросам, связанным с психическим. Теоретический поиск поддерживается существующим в настоящее время профессиональным спросом на такие качества супервизируемых, как ответственность, прозрачность и честность, что позволяет им стать менее уязвимыми по отношению к индивидуальным качествам своих руководителей. Стремление к созданию надежной теории укрепляет наше самоощущение членства в «профессиональном» сообществе, в котором нам так долго было отказано (см. вступление и главу 13).
Поиск алхимических «обоснований» и «закреплений» в теории и практике явился мощным коллективным начинанием. Стремление к обретению уверенности в результате своей деятельности и его надежности вызвало рост популярности супервизорских курсов и квалификации, а также участия в длительной супервизии практикующих аналитиков и самих супервизоров. В таком коллективном движении много положительных моментов, однако важную роль в подобных устремлениях играет и осознание встроенных в них ограничений. Изначально слово теория имело нечто общее с видением, обдумыванием, оно произошло от корня thea - смотреть на что-либо. Тогда теория могла воплощаться в совокупном числе теоров (theors), посылаемых государственной властью не для проверки соблюдения правил, а для совершения религиозного ритуала, или исполнения ритуальных обязанностей. Некогда терапевтом назывался человек, который за кем-то ухаживал, присматривал, он был великим человеком, а психотерапевт был человеком, присматривающим за душой. Назвать кого-либо пациентом вовсе не означало отождествить последнего с нынешней культурной моделью, подразумевающей исцеление; это означало признание его способности страдать или испытывать эмоции и страсть на протяжении какого-то времени. (Я применяла термин «пациент» именно в таком значении.) Приведенные этимологические пояснения могут служить напоминанием о том, насколько далеко мы ушли в нашей современной лексике от уважительного отношения к объективной психике, закодированной в старых представлениях. Для фиксирования наших изменяющихся понятий постоянно возникают новые теории. Однако, как заметил Астор, «У теорий сохраняется тенденция сводить переживания и наблюдения к осознанному знанию» (Astor 1995, р. 216). Была также тщательно рассмотрена опасность отрицания незнания в аналитической работе как в обучающих программах, так и в практической деятельности (Miller. 2000). Для аналитических психологов то, что осознано может быть только частью истории психического, тогда как бессознательное, изменчивое и неопределенное должно быть другой ее частью. Мне представляется, что задача заключается в том, чтобы создать теорию, в которой это принималось бы во внимание.
Сравнение профессии психотерапевта с другими «исцеляющими» видами деятельности может завести нас довольно далеко. Мифический кентавр Хирон, «раненый целитель», которого терапевты столь часто выбирают в качестве своего покровителя, не жил в почете при дворе повелителя, а обитал в одиночестве, в горной пещере Его служение своему сообществу, состоявшее в обучении и воспитании будущих героев, можно рассматривать как требование определенного дистанцирования от их борьбы и даже их ценностей. Об этом знали и алхимики: их искусство было известно как работа, направленная против природы (opus contra naturam). Мне думается, что юнгианская психология, в свою очередь, также должна быть антикультурной. Уделяя внимание бессознательному, уважая его, она занимается ценностями, выходящими за пределы Эго, теми культурными достижениями, которые характеризуются непостоянством, неопределенностью и беспредельностью символического материала. Итак, повторю еще раз: любая «юнгианская теория» должна пытаться удерживать в себе напряжение противоположностей между стремлением к твердому знанию, на котором базируется профессиональная практика, а также задачами и ходом самой этой практики.
«ЮНГИАНСКАЯ» ТЕОРИЯ СУПЕРВИЗОРСТВА
Юнг достаточно часто писал об ограниченных возможностях теории. Он утверждал, что «психика человека характеризуется высочайшей неопределенностью».
Я должен признаться, что, отвечая на этот вопрос, мне приходилось очень часто ошибаться, и поэтому в конкретных случаях я по возможности отказываюсь от всяких теоретических предположений относительно структуры невроза и того, что должен и может сделать пациент. Насколько это возможно, я доверяю собственному опыту, помогающему выбирать терапевтические цели и ставить задачи (Jung, 1931, par. 81).
Временами он был даже более категоричен:
К теориям следует прибегать исключительно как к вспомогательному средству. Как только они превращаются в догму, мы видим, что удушается внутреннее сомнение.
Заключить психику в теорию столь же сложно, как и сам мир (Jung, 1945, par. 198).
Однако при всем этом у Юнга, конечно, имеются «теории», относящиеся к природе человеческой психики, которые могут помочь нам обнаружить специфически «юнгианский» подход к супервизии. Юнгианская теория архетипов сравнительно легко может включать в себя как стремление к теоретической надежности, так и неизбежную неопределенность тех процессов, к которым эта теория применяется. В определении Юнга архетипов как «форм и русел, по которым всегда шел поток психической жизни» (Jung, 1956b, par. 337), содержится образ совмещения фиксированного облика («форма») и летучести («течение»), которое представляется неотъемлемым следствием работы психики. Поэтому мы можем считать, что, пытаясь определить архетипический паттерн, лежащий в основе практики супервизии, мы можем приблизиться к пониманию того, что представляет собой «юнгианская теория супервизии». При этом нас немедленно затягивает в символику, ибо, согласно теории и опыту, нет способа, с помощью которого мы можем прямо подойти к области архетипов, не страдая от безумия и утраты Эго, как страдали древние люди, слишком близко подошедшие к богам. Поэтому вместо этого мы обращаемся к пониманию человеческой природы, мифических историй и повторяющихся фантастических образов, чтобы пережить реальность воздействия архетипической энергии. Как говорил Юнг: «Нам, психотерапевтам, следует на самом деле быть философами или философствующими врачами, скорее, мы ими уже являемся» (Jung, 1942, par. 181).
Юнг вводит образ искусного акушера, который совершает архетипический акт, позволяющий новой жизни вступить в мир. Еще в 1912 г. он называл анализ «усовершенствованным сократовским методом майевтики — выявления бессознательного» (Jung, 1955, par. 519), и, естественно, утверждал, что в традициях основанной им психологии находит отзвук сократовский способ общения с душами других людей. «Многие заслуживающие восхищения истины, рожденные к жизни другими, были обнаружены ими внутри себя,— говорит Сократ в диалоге Платона «Теэтет».— Однако доставка является делом небес и моим делом» (цит. по: Эдингер, 1999, р. 55). В этой связи того, кто рождается на свет, нельзя назвать пассивным или несформированным, напротив, он наполнен скрытыми знаниями, которые могут быть реализованы путем диалектического взаимодействия. Здесь вновь наблюдается поразительное совпадение с важным для Юнга пониманием человеческого существа как генератора архетипического потенциала, с помощью которого сознание через символы активизирует и реализует энергию самости.
Майевтическое понимание аналитических отношений дает разъяснение тем способам, с помощью которых аналитик рассматривает и свою задачу, и поведение пациента. Образность, вероятно, не должна заводить нас слишком далеко. Как предостерегал Биби, лишь небольшое число людей обращается за помощью к анализу в ожидании того, что они обретут «совершенно новую идентичность», а не снизят уровень стресса или не обретут новое понимание; обычно «нового рождения» не происходит. Но он указывает также на то, что появление новой идентичности ожидается именно в супервизии, «поскольку предполагается, что супервизируемый превращается в психотерапевта или становится более компетентным» (Beebe, 1999, р. 484). Поэтому мы вполне обоснованно можем найти аналогию между архетипическим взаимодействием акушера (повитухи), новорожденным и юнги-анской теорией супервизии. В результате мы признаем, что супервизорство представляет собой диалог между супервизором и супервизируемым, искусство первого заключается в том, чтобы довести до сознания второго то, что он и так уже бессознательно знает; включает признание за супервизируемым права на выбор времени для проведения сессии. Здесь напрашивается сравнение с назначением повитухи, учитывающей внутренние (психологические) или внешние (организационные) препятствия на пути естественного рождения. Искусство супервизора заключается в том, чтобы эти препятствия обнаружить, устранить или уменьшить без нанесения вреда самому процессу. Эта аналогия включает также понимание ответственности за принятие решения относительно того, будет ли «новая идентичность» чрезмерно поврежденной или угрожающей жизни матери.
От акушерки — к ментору. Корбет предлагает постепенное раскрытие образности, лежащей в основе супервизорства, начиная с условия, которое для многих «юнгианцев» (в том числе и для меня) должно оставаться основным принципом теории и практики: «различать работу самости и ее архетипических составляющих» (Corbett, 1995, р. 60). Именно архетип ментора лежит, как он считает, в основе супервизорского процесса, и он актуализирует его с помощью образа богини Афины, которая появляется в «Одиссее» в образе Ментора и наставляет молодого Телемаха в поисках своего отца Одиссея. «Поиск отцовских качеств у молодых облегчает более зрелая фигура, подобная отцу, но не в точности отцовская, фигура, способная олицетворять мудрость и качества, характерные для Афины» (Corbett, 1995, р. 62).
В своих разработках качеств «ментора» Корбет конструирует модель, демонстрирующую взаимоотношения между супервизором и супервизируемым. Однако именно благодаря своей биполярной природе энергия архетипов выводит нас за пределы того, что нам известно, или того, что мы можем сознательно «использовать». Как подчеркивает Юнг, архетипические образы не являются аллегориями известных состояний или ситуаций (Jung, 1954b, par. 6n):
Проницательный интеллект, разумеется, продолжает свои попытки установления однозначного определения [архетипов] и тем самым упускает из виду основную задачу, ибо то, что мы прежде всего можем установить как единственную вещь, совместимую с их природой,— это их многообразный смысл, почти безграничное богатство их вариантов, а это делает невозможными любые однозначные формулировки (Jung, 1954b, par. 80).
Если мы последуем за образностью, предложенной Корбетом, то сможем оказаться в совершенно неожиданных местах. Последим за тактикой Афины, этой наиболее коварной из богинь в момент ее первой встречи с Телемахом (как ни странно, она явилась в облике благороднейшего мужа Ментеса, сына царя Анхиала, а не Ментора). Первым делом она стремится приободрить юношу и помочь ему почувствовать себя сыном своего отца:
Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая: Подлинно ль вижу в тебе пред собой Одиссеева сына? Страшно ты с ним головой и глазами прекрасными сходен.
(Homer, 1996, 1.238-42)
Потом, завоевав его доверие, богиня не тратит времени впустую, она сообщает Телемаху подробный план действий. Наконец она повторяет свое внушение, подчеркивая, что он уже достаточно взрослый для того, чтобы заботиться о себе:
Вижу я, друг дорогой мой, что ты и велик и прекрасен, Ты не слабее его, ты в потомстве прославишься также.
(Homer, 1966, 1.346-8)
Молвила и отошла совоокая дева Афина, Как быстрокрылая птица, порхнула в окно. Охватила Сила его и отвага. И больше еще он, чем прежде, Вспомнил отца дорогого. И, в сердце своем поразмыслив, В трепет душою пришел, познав, что беседовал с богом. Тотчас назад к женихам направился муж богоравный.
(Homer, 1996, 1.366-73)
В обретении такой обратной связи происходит укрепление уверенности в себе, а это, в свою очередь, позволяет сфокусироваться на большем осознании своего места, роли и связи с самостью. А все это в совокупности является важной частью супервизорской профессии. Но Афина в образе Ментора будет давать и другие уроки. Так, например, именно в этом обличье она помогала Одиссею установить деревянного коня, сыгравшего столь важную роль в падении Трои, и оставила Западной Европе образ победы, достигнутой благодаря обману и ложным дарам. Именно в этом обличье гневная богиня побуждает Одиссея к кровопролитной резне после предъявления требования о возвращении своего царства. Афина владеет множеством искусств: она целительница, изобретательница, вероломная обманщица, предводительница войск, богиня справедливого возмездия. Из трех девственных богинь греческого пантеона только она озабочена государственными делами. В то время как Артемида носится по горам, а Гестия сторожит семейный очаг, Афина, как об этом свидетельствуют ее наиболее известные изображения, защищает города и установленный порядок. И в то же самое время она сохраняет за собой статус богини рыночных площадей, которой часто поклонялись одновременно с Гермесом, признавая тем самым ее легендарное умение и коварство, проявляемые при достижении собственных целей (Schearer, 1998, р. 23-30).
Супервизор, обратившийся к алтарю Афины, как и она. вступает на тропу хитрости, обмана и жестокости, преследуя свои цели, защищая своих избранников и действуя в интересах своего профессионального «цеха», правила которого не включают полной откровенности и открытости. И, несомненно, многие или все перечисленные качества могут проявиться и у супервизоров. Однако в итоге любого подобного исследования символической идеи и образности неизбежно появятся тщательно составленные карты Эго, оставляющие нас на гребне мира, известного нашему сознанию. Другое основание теории Юнга, как мне представляется, следующее: мы не можем по своей психической природе досконально знать эту психическую природу, поскольку мы не можем выйти за пределы психического. Если в любом психологическом обсуждении «психическое всегда говорит о себе» (Jung, 1956a, par. 483), то это, как отмечал Уан (Whan, 1999, р. 313), должно означать, что любое теоретизирование должно быть «не чем иным, как еще одним выражением психического». Следовательно, такой вещи, как «объективная» теория, попросту не существует. «Всякая психология... обладает свойством субъективной исповеди... даже имея дело с эмпирическими данными, я обязательно говорю о себе» (Jung, 1933a, par. 774). (См. главу 7.)
Подобное восприятие имеет большое значение в контексте юнгианского подхода к теории — как применительно к супервизии, так и к аналитическому процессу. Здесь подразумевается, что в некотором смысле всегда должна иметь место множественность теорий, каждая из которых является собственной «субъективной исповедью», достоверной и недостоверной, истинной и не вполне истинной. Вот почему любой поиск юнгианской теории так ненадежен, неуловим и обманчив. Я ощущаю здесь присутствие руки Меркурия, уводящей аргументацию от теоретической «фиксированности», «закрепленности» и «устойчивости», набрасывающего свой плащ на определенность и ясность и превращающего фиксированное в летучее. Ибо несомненно, что Юнг предлагает совершенно определенную теорию. Однако он настаивает также на том, что именно собственная философия терапевта будет не только вести его по жизни, но и формировать его терапевтический метод (Jung, 1942, par. 180). (См. главу 1.) Так, например, мое прочтение теории архетипов Юнга приводит меня к заключению, что каждое человеческое существо при рождении — не чистая доска (tabula rasa), оно обладает бессознательным «знанием» всего, что следует знать. Это неизбежно окрашивает мое понимание природы анализа, а также супервизии; я склоняюсь в сторону майевтической фантазии и вижу свое назначение в том, чтобы помогать осознавать то, что уже бессознательно существует.
Другие, разумеется, рассматривают происходящее по-другому. И если каждая теория, являющаяся, по меньшей мере частично, продуктом собственного «субъективного признания», находится в психическом и одновременно принадлежит ему, то мы направляемся к чему-то радикально равнозначному, что дает информацию для дискуссий об обучении супервизии. И в этой перспективе одно невозможно обсуждать в отрыве от другого, ибо преподаватель является учащимся, а учащийся — преподавателем. Это не опровергает важности юнговского теоретического понимания, но не позволяет недооценивать роль теоретических знаний или опыта. Однако такая ситуация является частью общей работы психического — супервизорской сессией, и ею не исчерпывается все, что там происходит.
Множественность «юнговской теории» бросает вызов как обучающим учреждениям, так и индивидам, о чем было заявлено в одном из выпусков «Journal of Jungian Theory and Practice». В своем докладе на симпозиуме по проблемам в супервизии Вентимилия (Ventimiglia, 2000, р. 23-30) использовал образ вырезанного сердца в качестве символа обучения анализу и супервизии в свете религиозной функции психического и его понимания «священной ответственности» за обучение. Он предложил использовать этот образ для того, чтобы обсуждать проблемы власти, стремление быть «избранным», проблемы инициации и выхода за пределы интересов Эго, которые он рассматривал как составную часть становления аналитика. Упомянув о том, что следует предать анафеме тех, кто поедает жертвоприношения, принесенные Богу, он поднял вопросы, относящиеся не только к переносу между супервизором и супервизируемым, но и в более общем виде к тому, каким образом обязанности супервизора должны распределятся между потребностями учреждения и запросами индивидов. Для меня это было провоцирующей, глубоко волнующей мыслью, попыткой открыто соприкоснуться с болезненной реальностью в тени супервизии и предложить образ и энергию контейнирования (удержания) и очищения. Однако участники обсуждения нашли в ней, в частности, «романтизированное пренебрежение к организационным структурам и к отчетности», защит\ «авторитарных и нереагирующих — не имеющих обратной связи — программ обучения», создание атмосферы «дифференциала власти» и веру в самость, которую «крайне трудно концептуализировать» (Ekstrom, 2000, р. 31-32; Cwik, 2000. р. 33). Итак, множественность «юнговской теории» часто может выявить болезненную полярность между незнанием психической сферы и требованиями организации понятного и общепринятого теоретического обоснования практики обучения. Напряжение между психологическим и организационным представляется неотъемлемым свойством юнговского обучения; по сути, оно вводит еще одно измерение в исследовании «юнговской теории супервизии».
Это напряжение может быть также понято как напряжение между индивидуальным и коллективным; в итоге же любая такая теория станет известной и ее достоверность будет непрерывно проверяться на базе индивидуальных супервизорских взаимоотношений. По всей видимости, сказанное Юнгом о природе аналитических взаимоотношений можно отнести и к природе супервизорских отношений:
Можно только из лукавства не признавать того, что лечение является продуктом взаимного влияния, в котором принимает участие все существо пациента, равно как и врача. При лечении происходит встреча двух иррациональных данностей, а именно двух людей, которые не есть ограниченные, измеримые величины, но которые привносят с собой наряду с их потенциально определимым сознанием неопределимо распространенную сферу бессознательного. Поэтому для результата душевного лечения личность врача (так же, как и пациента) часто намного важнее, чем то, что врач говорит и думает, хотя последним нельзя пренебрегать с точки зрения вредящего или целебного фактора (Jung, 1933b, par. 163).
Супервизия вносит дополнительное измерение в эту встречу. Согласно утверждению алхимиков, «двойка становится тройкой». Отсюда можно сделать вывод, что «некоторые иррациональные факторы, вызывающие обоюдные изменения» (Jung, 1933b, par. 164), должны действовать как внутри, так и между трех сторон, участвующих в супервизорских взаимоотношениях. Здесь предлагается подход как к специфически «юнговской» теории, так и к «юнгиан-ской» практике супервизии.
ОЗНАКОМЛЕНИЕ С СУПЕРВИЗИЕЙ
Люди, принявшиеся за более или менее формальное изучение того, что же означает быть супервизором, приобрели значительный опыт в этой сфере. Во-первых, они имеют представление хотя бы некоторых правилах, ожиданиях и ограничениях супервизии, поскольку сами прошли через нее; важно, что им из личного опыта известны ощущения человека при прохождении супервизии. Возможно, что они имеют и некоторый опыт «проведения супервизии»: вначале обсуждение в процессе обучения конкретных историй болезни под руководством опытных аналитиков, а затем обсуждение с равными по опыту коллегами. Все это могло происходить (как это и бьио в моем случае) до того, как супервизор приступил к своей непосредственной работе. И вполне вероятно, что люди, начиная обучение, будут иметь собственные суждения о том, что же собой представляет супервизия, что действительно «помогает», а что — нет, что приносит радость, а что ужасает, и какой же опыт в итоге оказывается наиболее полезным. Все мы так или иначе приходим к созданию личной теории супервизии, ибо если «теория представляет определенный опыт» (Fordham, 1995, par. 154), то этот опыт приводит к созданию теории.
Как мне кажется, именно по этой причине форма любой программы может иметь такое же большое значение, как и ее содержание: изучение может явиться результатом ознакомления с теориями, воздвигнутыми на основе конкретного опыта, в той же мере, в какой и следствием полученной информации и дидактического обучения. Лекции о разнообразии теоретических подходов могут предоставить интеллектуальные рамки и контейнеры для конкретных переживаний. Однако сама природа аналитической психологии — неразрешимая путаница теории и практики, объекта и субъекта — требует еще какого-то дополнения. Если мы не в состоянии обнаружить соответствия между тем, что Юнг называл нашим «личным уравнением», и теоретическим материалом, то аналитическая психология будет представлять исключительно академический интерес, а поэтому находить лишь ограниченное применение. На это было указано в сериях лекций Общества аналитической психологии, проведенных в конце 1990-х годов по теме «Размышления о супервизии». В каждой серии лекций и групповых обсуждений предлагалось рассмотрение вопросов, возникающих у участников в их практической работе в качестве супервизоров или супервизируемых; имелась также возможность обсудить вопросы, связанные с теорией.
Такое переплетение теории и опыта, играющее столь важную роль в построении «юнговской теории», может внести особенно важный вклад в одну из проводимых в настоящее время дискуссий о роли супервизии. В нее входят вопросы преподавания супервизии и ее изучения, в частности, вопрос о том, какова, собственно, широта теоретического подхода, которую следует ожидать от супервизоров? В русле моей собственной супервизии я изучала развивающий, развивающе-классический, а также психиатрически-эклектический подходы. Меня знакомили с ними три человека: для каждого из них его собственный подход являлся «субъективным признанием (исповедью)», а не неким формальным объяснением теоретических основ. Для ряда других практиков синтез различных подходов тоже отражает их «личностное уравнение». Представляется важным, чтобы каждый практик выражал свою собственную интеллектуальную, психологическую, приобретенную опытным путем реальность. Юнг считал: «Каждый терапевт обладает не только собственным методом — он сам этим методом и является» (Jung, 1945, par. 198).
Таким образом, юнгианский подход к обучению супервизии позволит каждому участнику процесса привнести собственный метод в работу по созданию теории, а также в проверку ее достоверности при сопоставлении с опытом. Калшед с теплотой описывает семинары, посвященные рассмотрению конкретных историй болезни. Он говорит о них как о своих любимых способах обучения «искусству и науке психотерапии»: для него это способ, позволяющий ознакомиться с работой бессознательного при помощи различий в восприятии участников группы, понять явление переноса посредством наблюдения и сопоставления с переносом у своих коллег, а также осуществлять супервизию при наличии возможности комментировать работу коллег совместно с другими аналитиками, выполняющими ту же самую работу. Важно также отметить, что у участников групповых обсуждений имеется опыт психологической, а не политической деятельности при условии, что лидер стимулирует атмосферу интуиции, предчувствия и игры. При этом признается, что возвеличивание бессознательного означает отсутствие «правильных» и «неверных» интерпретаций. Если это находит подтверждение, то, как говорит Калшед, «у группы появляется лучший шанс для понимания бессознательных сообщений пациента, чем у ее отдельного члена, в том числе и у супервизора». Нет сомнения, отмечает Калшед, также и в том, что в группе существуют и более темные «углы», к числу которых он относит «теневую» сторону самой супервизии: опасность инфляции для супервизора, искушение непогрешимостью (Kalsched, 1995, р. 110-111). Однако и тени могут внести свой вклад в обучение, и я разделяю его мнение. Некоторые из моих наиболее интересных, радостных, эффективных, а также глубоких переживаний в супервизии я испытывал именно на семинарах и дискуссиях, посвященных обсуждению конкретных историй болезней.
Чувственно-эмоциональное качество подобных переживаний свидетельствует о том, что дверь приоткрывалась для того, чтобы впустить заряд психических, то есть архетипических энергий. Понимание происходящего имеет значение и для изучения, и для обучения супервизии. Так, согласно утверждению Калшеда, более восприимчива к призыву осуществления конкретных действий группа, которая получила эмоциональную подзарядку, нежели отдельный человек. Некоторые из ответов могут, конечно, касаться динамики случая семинарских групп. А некоторые — подхода к психическому, который вовсе не обязательно должен быть уникальным в группах. Калшед воссоздает атмосферу, в которой имеется возможность свободно заниматься психическим материалом независимо от суждений о добре и зле или от политических соображений. В алхимических терминах это, вероятно, означает привнесение летучести в фиксированные области и, возможно, является качеством самой окружающей среды, благоприятствующим открытию пути к бессознательному и к действующим архетипическим энергиям.
Связь с этими энергиями осуществляется, согласно Юнгу, через «мост эмоций» (Jung, 1961, par. 589). Но имеется ли у супервизора особая ответственность, позволяющая ему сооружать такой мост, даже играть при этом ведущую роль, служить примером? В другом месте Калшед (Kalsched, 1999) живо описывает пережитую им утрату своей способности заниматься вопросами психического, работать на символическом уровне. Такая способность стала возвращаться к нему, когда он осознал, что, несмотря на ясность и техническое здравомыслие его теоретического и практического подхода, произошло его внутреннее и межличностное отключение. И тогда он заговорил об этом. Это произошло на одном из семинарских занятий при обсуждении конкретной истории болезни. Но существуют ли уроки, разъясняющие необходимость осознания «моста эмоций», переброшенного между сознанием и архетипическим там, где люди «обучаются су-первизии»? Изображая супервизора в качестве акушерки, Биби (Beebe, 1999) отмечает, насколько эмоционально заряженными должны быть супервизорские взаимоотношения. Он говорит, что супервизируемые отрицают это: его удивляет расхождение между собственными непризнанными переносами по отношению к своим супервизорам и силой его теперь уже осознанных переносов по отношению к своим супервизируемым. Когда он вспомнил людей, которых он супервизировал на протяжении около тридцати лет, то немедленно ощутил в себе, как он сам говорит, чувства, окрашенные эротикой, гневом, ненавистью или крайней тревожностью; он осознал, в какой мере агрессия, зависть и соперничество привносят свой «вес» в эту сферу взаимоотношений. «Мне кажется, что нам следует все же выпустить кота из мешка, а именно признаться в том, что в аналитической супервизии происходит еще нечто (как, возможно, и в любой супервизии), помимо взаимоотношений, находящихся под строгим контролем» (Beebe, 1999, р. 483).
Исследование этого «нечто» представляется весьма важным моментом в изучении супервизии. Людьми, которые лучше других имеют представление о пресловутом «коте в мешке», которым лучше остальных известны его цвет, контуры и характер, являются, конечно, супервизоры. Их сообщения о личном опыте проведения супервизии представляют большую ценность для понимания роли теории в практической деятельности. Они могут, например, помочь начинающим супервизорам научиться более детально отличать взаимодействия со своими супервизорами, имеющими дело с «параллельным процессом», от взаимодействий двух людей, просто находящихся в одном помещении. Однако в более общем случае такое сообщение об опыте«проведения супервизии» представляется важным для констелляции и доведения до сознания архетипических паттернов, лежащих в основе супервизорских взаимоотношений и питающей их психической энергии.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Вновь мы возвращаемся к «личной исповеди». В данной главе я попыталась исследовать природу супервизии, а также юнговскую психологическую теорию и некоторые теоретические построения Юнга с тем, чтобы начать рассмотрение путей, которые могут привести к юнговской теории супервизии. На каждом этапе я возвращалась к утверждению Юнга, согласно которому никакая теория «вне психического», а тем самым вне участвующих в супервизионном процессе индивидов существовать не может. Это ведет к пониманию теории как непрерывного взаимодействия между психической энергией, переживанием и сознанием и к пониманию «процесса изучения супервизии» — как к уяснению того, каким образом указанные компоненты действуют в личностных и архетипических взаимоотношениях между супервизором, супервизируемым и пациентом. Одновременно должно существовать общее радикальное «незнание», выходящее за пределы иерархии осознанных ролей. В конечном счете «изучение супервизии», как и любой иной области в аналитической психологии, является работой самого психического.

Ричард Майзен, Джен Винер и Дженни Дакхэм
НЕРАЗДЕЛЬНОСТЬ СУПЕРВИЗИИ И АНАЛИЗА
Супервизия представляет собой настолько устоявшуюся часть аналитической работы, что вопрос о ее целях и задачах может показаться смехотворным. Потребность в супервизии постигается интуитивно. Супервизия служит проявлением внутреннего процесса, неотделимого от работы анализа; она не может рассматриваться как некая обособленная деятельность, но лишь как его составная часть. Невозможно мысленно представить себе анализ без супервизии, ибо, как говорит Винникотт, представление об анализе без супервизии столь же немыслимо, как представление о младенце без матери. В обоих случаях первый не мог бы существовать без второй. Связь между анализом и супервизией кажется абсолютной независимо от того, рассматриваем ли мы супервизию как встречу двух людей или как внутренний диалог (Найт, глава 2).
Труднее доказать, что супервизия представляет собой некую форму деятельности, по существу, отдельную от анализа. Действительно, она не всегда рассматривалась как самостоятельный вид работы (см. вступление). Уор-тон (глава 5) и Мартин (глава 8) считают, что супервизия появилась в качестве отдельного вида деятельности, обусловленного потребностью первых аналитиков обсуждать друг с другом приобретенный в процессе работы личный опыт. Частично это объяснялось своеобразными требованиями, предъявляемыми к аналитикам, относительно сочетания личностных и профессиональных характеристик. На начальном периоде развития психоанализа обычно практиковалось сочетание личностного анализа с супервизией. Противоречия, которые это могло вызвать в анализе неопытного аналитика, объясняют, возможно, причины, по которым Фрейд отличал «дидактический анализ» (анализ, который должны были проходить аналитики-новички) от анализа, имевшего своей целью излечение «пациентов». Быть может, в основе такого отличия лежит допущение необходимости отделения обучения от личностного анализа даже в случае сочетания этих видов деятельности. Вплоть до 1920-х годов действовало соглашение, основанное на примере Венгерского психоаналитического общества, согласно которому аналитик обучающегося (практиканта) являлся в то же время его супервизором. Однако в Вене и Берлине было заключено другое соглашение, в соответствии в которым роли аналитика и супервизора исполняли различные аналитики. Формальные решения, принятые по данному вопросу на конференциях четырех стран в 1935 и 1937 гг. (Kovacs, 1936; Bibring, 1937), укрепили позиции Вены и Берлина. Однако венгерские соглашения действуют и сегодня, особенно среди последователей Ференци, а также в малочисленных обществах, в которых ограниченное число обучающих аналитиков приводит к приоритету практической целесообразности, а не формальных принципов.
Традиции в аналитической психологии были более разнообразными, однако до 1960-х годов общепринятой оставалась практика сочетания анализа и супервизии на основе как принципиальных соображений, так и практической целесообразности. Для некоторых «классических» практикантов-юнгианцев требовалось наличие двух и более аналитиков, чтобы воспрепятствовать развитию инфантильного переноса. Юнг рассматривал такие переносы как нежелательные, подобно тому как Фрейд изначально рассматривал развитие переноса пациента на аналитика как препятствие в аналитической работе. В обеих ситуациях в анализе подчеркивалось главенство «объективного» материала пациента — сновидений и иных проявлений воображения как основного источника знаний и инсайтов,— причем не учитывалась его более значимая личностная роль, оцениваемая в наши дни значительно выше. Общество Аналитической психологии рассматривало этот вопрос на протяжении 1960-х годов (Fordham, 1995) и под влиянием коллег-психоаналитиков признало значимость сложных проблем переноса и контрпереноса. В результате прочно утвердилась практика разделения анализа и супервизии. С этого времени к указанной практике приобщились другие общества, действующие в рамках юнгианской традиции.
Решение аналитических обществ о разделении анализа и супервизии привело к исключению обсуждения ряда сложных вопросов о взаимоотношениях супервизоров и аналитиков. Такие вопросы касаются разделения ответственности супервизоров и аналитиков. Существуют темы, которые супервизорам «разрешается затрагивать», не нарушая пределов своей ответственности, однако ряд вопросов отгорожен некими границами. В равной мере это относится и к аналитикам, хотя, возможно, на аналитиков налагаются менее жесткие ограничения, чем на супервизоров. Общая позиция, занимаемая супервизорами, заключается в обдумывании эмоционального воздействия пациента на супервизируемого, а не инфантильного переноса супервизируемого на супервизирующего аналитика. Аналитик может отказаться комментировать материал, представленный пациентом практиканта; исключением может быть отношение к такому материалу как к проекции аналитика-практиканта.
РАЗМЫШЛЕНИЯ О КОНТРПЕРЕНОСЕ
В супервизии подчас утрачивается то, что Фрейд, по-видимому, имел в виду при внедрении своего понятия контрпереноса. Как считал Фрейд, контрперенос является результатом влияния пациента на бессознательные чувства [врача] (Freud, 1910, р. 144).
В 1910 г. Фрейд считал контрперенос непроанализированным невротическим переносом аналитика на пациента, а следовательно, потенциальным препятствием в работе аналитика, требующим анализа. Это был в прямом смысле слова «контрперенос». Поскольку, по мнению Юнга, аналитик и пациент обладают объективной психикой и личным бессознательным, то бессознательные элементы у пациента или аналитика не обязательно обусловлены невротическим состоянием. Он полагал (Jung, 1946, р. 176), что в любом исчерпывающем анализе в равной мере участвуют как пациент, так и аналитик. В дальнейшем Фордем откорректировал это утверждение, заметив, что имеет место асимметричное взаимоотношение (Fordham, 1993). Однако Юнг ясно отметил, что аналитику необходимо доверенное лицо (confidante), человек, который позволит предотвратить опасность чрезмерной идентификации пациента и аналитика друг с другом. Он писал:
«Я давно настаиваю на том, чтобы сами врачи-аналитики подвергались анализу: у них должны быть свои духовные отцы или матери... Если аналитик не соприкасается со своим бессознательным объективно, то нет никакой гарантии, что пациент рано или поздно не окажется в ловушке бессознательного аналитика. Тогда возникнет состояние соучастия, или, точнее говоря, состояние взаимного «заражения» через общее бессознательное (Jung, 1968, р. 157-158).
Маловероятно предположение, что современные аналитики менее склонны к развитию подобных переносов, даже если допустить развитие аналитического понимания и учесть то обстоятельство, что современный анализ проводится более длительно и тщательно, чем это было в 1910 г. На основании указанных соображений можно предположить, что наличие бессознательного материала супервизируемого может играть важную роль в работе супервизора. Однако на протяжении последних 50 лет под влиянием британских нео-кляйнианцев было расширено понятие контрпереноса, которое включает теперь все реакции аналитика на пациента, в результате чего несколько усложнилось понимание контрпереноса по сравнению с его первоначальным определением, принятым Фрейдом и Юнгом. Именно эту позицию собирались рассматривать сторонники разделения супервизии и анализа, поднимая вопрос о том, что же супервизируемый приносит в анализ. При этом может возникать сомнение, представляет ли собой самость, которую супервизируемый приносит в супервизию, хорошо настроенным чувствительным инструментом, с помощью которого супервизируемый прислушивается к пациенту, или же пациент генерирует «обратную связь» в супервизируемом в таком объеме, что проникновение пациента в супервизию не допускается или его невозможно услышать. Конечно, можно надеяться, что это всего лишь карикатурное представление, а невроз супервизируемого совсем не обязательно снижает, а не развивает способность пациента к пониманию (хотя такую возможность нельзя исключить). Постоянной проблемой остается сложность, которую такая ситуация может создавать для супервизоров, особенно в связи с тем, как сообщения супервизируемых обдумываются и воспринимаются супервизорами. Эта тема широко обсуждается в данном сборнике.
РАБОТА РАСЩЕПЛЕННОГО ПЕРЕНОСА
В аналитическом сообществе отсутствует единодушие по поводу того, как управлять расщепленным переносом в супервизии. Предлагались различные подходы, в том числе изучение и разъяснение личных трудностей супервизируемого как с аналитическим фокусом на работе с пациентом (Мартин, глава 8), так и опосредованно через работу с ним (Астор, глава 3). Другие исследователи считают необходимым тактичное исключение обсуждения этих проблем (Джи, глава 9). Ситуация может осложниться, если к аналитикам обращаются с просьбой о проведении супервизии, а затем эта просьба постепенно превращается в подспудный запрос о проведении личностного анализа. Иногда супервизия открыто переходит в анализ, не решая существенных супервизионных проблем. Процесс супервизии неявно может включать проведение вспомогательного анализа (Перри, глава 11). Довольно часто аналитики, работая с обучающимися в роли пациентов, сталкиваются с защитными попытками последних превратить аналитические сессии в сессии супервизорские.
Сформулированные супервизорами определения контр переноса (широкие или узкие) играют решающую роль при определении методов обработки материала супервизируемых. Например, Фордем считает, что контрперенос и проективная идентификация представляют собой идентичные понятия; он возражает против расширенного понимания контрпереноса по той причине, что
... при таком понимании наблюдается тенденция охвата аналитиком всех аффективных реакций, не обязательно переносных, и, соответственно, не обязательно иллюзорных (Fordham, 1996a, р. 28).
Более узкое определение контрпереноса недвусмысленно отделяет материал, созданный пациентом у аналитика, от материала, принадлежащего самому аналитику, но вызванному к жизни в процессе аналитических взаимоотношений. Такое отделение может играть менее важную роль в клинической практике, и ответные реакции супервизируемых на своих пациентов выстроены так, как если бы именно материал последних актуализировал эти реакции, даже в тех случаях, когда аналитический материал отчасти связан с личностью супервизируемого. Это сохраняет саму возможность для супервизоров в случае надобности обращаться к супервизируемым отдельно.
В супервизии широкое понятие контрпереноса позволяет демонстрировать эмоциональные состояния супервизируемого в ином свете по сравнению с тем, как это происходит у Фордема, и тогда все вызванные аффекты могут быть отнесены обратно к пациенту без фиксирования отличий. Некоторые аналитики полагают, что отличия между этими определениями установлены неправильно, и утверждают, что практически процессы анализа и супер-визии тождественны, неодинаково только рассмотрение материала. Оно осуществляется с несколько иных позиций. В этом случае перенос и контрперенос используются не для освещения внутреннего мира супервизируемого, а скорее для освещения качества восприятия супервизируемым пациента, которое, в свою очередь, освещает собственные переживания пациента.
Фордем (Fordham, 1995) описывает, как он обратился к психоаналитику Дональду Мельцеру с просьбой о проведении супервизии (Мельцер называл это супервизией внутреннего мира Фордема). Последний занял место на кушетке и отметил, что не смог отличить проведенную с ним супервизию от своего анализа. В другом случае Редферн (Redfearn, 2000) полагает, что сочетание анализа и супервизии сопровождается рядом преимуществ, учитывая, что это справедливо только по отношению к опытным аналитикам старшего возраста. Возможно, такое сочетание окажется осуществимым лишь в определенной обстановке, когда самость способна переносить архаические или архе-типические переживания без дезинтеграции (см. главу 9).
По-видимому, исследователям казалось, что сочетание супервизии и анализа, с одной стороны, представляет собой включение новых элементов в анализ, а с другой стороны, предоставляет возможность плетения доктринерских или инцестных интриг между аналитиком и супервизируемым/пациентом. Это представляло особую проблему в тех случаях, когда вокруг конкретных аналитиков и их идей начинали формироваться различные группы. Хотя разделение анализа и супервизии не может полностью это предотвратить, оно до некоторой степени открывает путь к решению возникающих проблем.
В равной мере важную роль играет управление регрессией, характерной как для анализа, так и для супервизии. В анализе эдипальная конфигурация недвусмысленно способствует доведению регрессии до младенческих уровней функционирования (см. главу 8). Однако в супервизии регрессия может проявляться в скрытой форме, частично завися от способа обработки материала супервизируемого. Урбан (глава 4) ограничивается в большей мере «переводом», а не «интерпретацией», хотя трудно препятствовать бессознательной регрессии, если в процессе обсуждения между супервизируемым и супервизором появляется объект (пациент), который активно способствует проецированию младенческого материала. Регрессия в анализе и в супервизии может способствовать развитию или, напротив, мешать ему и даже становиться опасной. Наличие опасности в супервизии затемняется проекцией на пациента, поэтому сохраняется только вероятность того, что этому позволит воспрепятствовать более полная индивидуация супервизируемого (хотя полная уверенность в этом вопросе отсутствует).
Итак, по нашему мнению, супервизия не идентична анализу; скорее, она является особым аспектом аналитической работы, который может рассматриваться отдельно от анализа. Как анализ, так и супервизию можно рассматривать в межличностном плане и по отношению к внутреннему психическому состоянию, хотя в супервизии дело осложняется обязательным наличием треугольника и эдипальной констелляции. На межличностном уровне супервизия представляет собой диалог между двумя людьми, супервизором и супервизируемым, при параллельном внутреннем психическом общении между сторонами. Со временем такой внешний диалог может становиться менее значимым, прерваться или полностью прекратиться. Исходя из допущения об удовлетворительном прогрессе в развитии супервизируемого, мы полагаем, что внутренний диалог будет происходить до момента установления адекватного «внутреннего супервизора» (Casement, 1985). Квалифицированному аналитику, вероятнее всего, требуются периодические супервизорские сессии, которые целесообразнее считать получением консультаций (Найт, глава 2), а при их обсуждении следовало бы пользоваться термином моделирование.
Осуществить это, однако, непросто, поскольку такой процесс содержит в себе проективные и идентификационные процессы, которые можно использовать не только ради личностного и профессионального развития, но и в целях самозащиты. Нарциссические процессы и защитные действия, такие, например, как идентификация, могут оказывать разрушающее воздействие на личностное и профессиональное развитие (Britton, 1998).
Психологические трудности, связанные с разделением анализа и супервизии, вызвали широко распространенное мнение, согласно которому специальность аналитика дает возможность практику-аналитику осуществлять супервизию. Тут в скрытом виде присутствует суждение, что супервизору необходимы именно те качества, которые требуются аналитику, причем эти качества и навыки приобретаются как бы осмотическим образом (всасывание за счет разницы давления). Данная проблема рассматривается в данном сборнике рядом авторов. Только в самое последнее время было поставлено под сомнение утверждение о вероятности того, что хорошие аналитики обладают соответствующими супервизорскими дидактическими способностями, позволяющими им быть хорошими супервизорами (Мартин, глава 8; Астор, глава 3).
МЕНТАЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО ДЛЯ РАЗМЫШЛЕНИЙ
Развитие психоанализа и аналитической психологии привело практиков к осознанию потребности в создании ментального пространства для систематических психологических размышлений. Однако еще до появления термина «супервизия» потребность в такого рода размышлениях в присутствии другого человека была обусловлена природой взаимоотношений между пациентом и терапевтом — «тем, кто служит» (Шерер, глава 12). Метафора Юнга (Jung, 1952, par. 219) о плотно закрытом сосуде (vas bene clausum) вводит представление об аналитическом каркасе, или раме (frame), или контейнере, создающем пространство, внутри которого может возникнуть что-то живое. Однако основным объектом внимания были аналитические отношения (Gordon, 1993; Ogden, 1994), тогда как к процессу супервизии относились лишь как к приложению. Основным исходным моментом служит предположение, согласно которому наличие пространства для размышления важно как для анализа, так и для супервизии. Единственное соображение, которое должно учитываться или обсуждаться, заключается в том, будет ли это пространство предназначено для внутренних размышлений, для проведения обсуждения с наставником, с опытными специалистами, или же все перечисленные виды обдумывания будут сочетаться различным образом. Независимо от того, в какой форме будет проводиться супервизия, ее задача не изменяется; она заключается в создании пространства, в котором взаимодействие между людьми можно рассматривать в контексте аффектов, которым в равной мере подвластны как пациенты, так и аналитики. Причем неважно, наличествует ли взаимный резонанс или отсутствует, синтоничен он или дистоничен, симметричен или асимметричен, важны лишь интенсивность и симультанность ответной реакции, которые носят личностный характер, но требуют дисциплинированного и профессионального отклика. Наличие значительных личностных аффектов указывает на необходимость соблюдения норм профессиональной этики.
Переписка между Юнгом и Фрейдом, в которой обсуждались отношения Юнга с Сабиной Шпильрейн (Кегг, 1994; см. главы 7 и 8), свидетельствует о зыбкости границ между личными и профессиональными взаимоотношениями и обнаруживает, с какой легкостью можно совершать ошибки. Перри (глава 11) приводит выдержки из переписки Фрейда и Ференци, относящиеся к похожим случаям. Можно легко обнаружить и другие исторические примеры (Gabbard and Lester, 1995), однако большинству авторов понятно, что время от времени имеют место случаи, когда строгие профессиональные границы нарушаются, когда аналитики вступают в неподобающее социальное общение или даже в сексуальные отношения со своими пациентами (см. главу 10). Сложные проекции и интроекции, образующие фон таких случаев, освещены в письмах Фрейда к Юнгу, в которых он тщательнейшим образом рассматривает отделение личностного от профессионального (McGuire, 1974). Полные боли, а порой и заблуждений, проникнутые чувствами, которые по прошествии времени можно счесть самообманом, ответные письма Юнга к Фрейду свидетельствуют о том, какие мощные эмоциональные силы вступают при этом в действие.
Потребность в пространстве для размышления о чувствах играет важную роль, но ее сопровождают сложности, причем в значительной степени обусловленные тенденцией к идеализации размышлений, с одной стороны, и чувств — с другой. Переписку аналитиков на раннем этапе можно рассматривать как начало формальной подготовки в становлении аналитика без учета конкретных аспектов профессии. Академическая работа и супервизия, с одной стороны, в большей мере отдалились от личностного анализа. К 1920-м годам были составлены формальные программы подготовки, и супервизия стала ее частью (Уортон, глава 5).
РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЧУВСТВАХ
Для того чтобы рассматривать особую роль супервизии, вначале необходимо задать вопрос: «Какие задачи решают анализ и аналитики?» В свете наших рассуждений, определяющих сильные и тесные связи между анализом и супервизией, существует вероятность того, что ответ на такой вопрос окажет заметное влияние на размышления о супервизии и практике ее применения как у супервизора, так и у супервизируемого. Пациенты часто ставят вопрос перед своими аналитиками, а аналитики — перед другими аналитиками о том, представляет ли анализ «реальные» отношения. Существуют ли какое-то особое качество в отношениях между аналитиком и пациентом? (Covington, 2002; Шаверен, глава 10) Одним из подходов к получению ответа на данный вопрос могло бы явиться чисто техническое отношение к анализу как к явлению, которому свойственны такие особенности, как перенос и контрперенос, являющиеся следствием аналитической работы, и установление аналитического обрамления (frame). Несомненно, что Фрейд считал перенос порождением исключительно психоаналитического метода. Альтернативой явилось бы отношение к такой позиции как к защитной функции, а к переносу — как к обычному явлению повседневной жизни. Анализ просто структурирует и формирует динамику переноса, что облегчает его систематическое исследование. С этой точки зрения аналитические рамки выступают в качестве амплификатора аналитического материала и осуществляют эту процедуру таким способом, каким краситель, нанесенный на срез, по образному выражению Бейнза, делает более выразительной внутреннюю структуру гистологического образца (Baynes, 1947). Исходя из такой позиции, можно утверждать, что анализ — обычное занятие, к которому человек побуждается инстинктивно или архетипически, это деятельность, являющаяся одним из аспектов гносеофилического побуждения (Britton, 1998). Но вот размышление об анализе представляется занятием несколько необычным.
Рассмотрим более конкретную ситуацию, когда пациенты предоставляют аналитикам реальные эротические возможности, хотя и в инфантильных формах (Шаверен, глава 10). Согласно мнению Юнга (Jung, 1963), в анализе находятся оба, как пациент, так и аналитик, но если аналитик этого не понимает, то пациент терпит неудачу. Важно, чтобы эротика не разыгрывалась, поскольку в таком случае имеет место атака на родительскую пару, вследствие чего любой «секс» будет не сексом, а насилием, маскирующимся под защитную эротизацию, а поэтому являющимся антиэротичным. Сирлс (Searles, 1979) описывает испытанные им эротические ощущения по отношению к немой женщине, страдавшей шизофренией; во время сессий он почувствовал, что готов ради нее на все. Он думал о ней как о своем «эдипальном любовном объекте», объективируя свои субъективные переживания и делая их тем самым доступными для анализа. В противоположность этому Р. Д. Лэнг (Laing, 1965) считает, что Фрейд использует перенос в качестве «щита». Он полагает, что, подобно Персею, Фрейд защищается от взгляда Медузы, глядя на нее через щит. Ведь Персей опасался, что, взглянув прямо на нее, он окаменеет. Лэнг был сторонником прямого взгляда, но полагал, что для того, чтобы стать аналитиком, необходимо поддерживать аналитическую установку, не завязывать с пациентом дружбы, избегать сексуальных отношений, не давать каких-либо советов и не принимать никакого участия в безумстве вдвоем (folie a deux). Позиция Лэнга, с его верой во всемогущество анализа, чревата тем, что может оставить без внимания потребность аналитика в защите как средстве создания пространства для размышления. Как для внутренней, так и для внешней деятельности супервизия играет важную роль, наделяя аналитика уверенностью, она также дает возможность замечать разницу между более скромными целями и пением сирен, воспевающих всемогущий нарциссизм.
СУПЕРВИЗИЯ И ТЕОРИИ АНАЛИЗА
Мы считаем, что различные взгляды на природу аналитической работы, в том числе и на напряжение, существующее между личностными и профессиональными установками и способствующее реверберирующему взаимодействию между супервизором и супервизируемым, могут оказывать влияние и на характер «мыслительного «пространства», возникающего между ними. Их реальные встречи нацелены на моделирование внутреннего пространства супервизируемого, которое, в свою очередь, обретает и пациент. Это пространство, естественно, влияет и на развитие супервизорских взаимоотношений, и на протекающую в их рамках аналитическую работу.
Супервизорское пространство, как внутреннее, так и внешнее, должно иметь хорошо очерченные границы, которые будут защищать его от вторжений или навязываний, способных помешать проведению супервизии. А такие навязывания-вторжения, инвалидизирующие все мероприятие либо выводящие его за пределы восстановительной способности к мышлению у супервизируемого, возможны. В соответствии с теорией систем (Durkin, 1983), границы можно открывать для получения стимула, связанного с чем-то новым, удивительным или оставшимся ранее незамеченным, но их можно и закрывать при наличии внутреннего кризиса, когда системе следует вернуться к решению своей задачи или вновь обнаружить в себе способность к мышлению. Восстановленные границы могут снова приобрести проницаемость, после чего возможны внутренний рост и адаптация к окружающим условиям. В идеале всегда есть возможность для некоторого рода провокаций или вторжений в систему: к примеру, изучение процессов исповеди, разъяснения, обучения и преобразования (Jung, 1929, par. 123-170) помогает осуществить внутренние изменения и облегчает индивидуационный путь (Краутер, глава 6). Супервизорское пространство представляет собой надлежащим образом ограниченный контейнер, который можно открывать и закрывать по мере необходимости. Если, например, аналитик заболевает или испытывает давление, он может уплотнить, сузить границы или уйти вообще. Трудно представить себе реальную ситуацию проведения анализа, в которой отсутствовали бы какие-либо влияния или вторжения, связанные с сет-тингом. На ситуацию влияют подготовка, которая может быть ограничена временными рамками анализа, финансовыми соображениями, а также способностями аналитика и возможностями пациента.
Неизбежны теоретические расхождения между супервизорами и супервизируемыми, а также различия в их темпераментах. Возможности согласования позиций и степень регрессии, благоприятной или пагубной в рамках складывающихся взаимоотношений, могут обусловить различия в сеттинге, который превращается в некое замкнутое пространство (claustrum). Трудности могут быть как осознанными, так и неосознанными. Автор первой главы (Маглашан) рассматривает некоторые стереотипы неосознанных отношений между супервизорами и супервизируемыми. Невозможно провести однозначную границу между теорией и лежащими в ее основе бессознательными процессами, ибо в конечном счете теория является отражением бессознательных фантазий (см. вступление). Однако следует подумать о том, каким образом теория влияет на подход к супервизии как супервизируемого, так и супервизора. Примером может служить то, как по-разному супервизоры обдумывают «младенческий» материал. Для аналитика-фрейдиста Эго представляет собой телесное явление, а эмоциональная и интеллектуальная жизнь коренится в телесных, чувственных переживаниях. В соответствии с такой моделью развитие психической жизни в нормальных условиях исходит из соматических корней и продолжается в направлении более сложного и дифференцированного умственного развития. «Алиментарный» (пищевой, питательный) аспект такой модели строится не на аналогии, а на представлении о ментальной жизни, начинающейся с изначального, сравнительно неразумного состояния и переходящей к более сложным ментальным формам (Bion, 1977). В противоположность этим представлениям предлагается модель, в которой материал рассматривается как чисто аналоговый, символический или суггестивный, где понятие инфантильного (младенческого) материала представляет собой достаточно убедительный миф, который следует понимать герменевтически (толковательно, интерпретационно) (Samuels, 1993; Hauke, 2000).
Хотя эти основополагающие отличия часто не оговариваются, они могут играть весьма важную роль в отношениях между супервизором и супервизируемым. Несмотря на существование противоположных утверждений и наличие глубоко прочувствованных обязанностей и убеждений, в основе доказательств, возможно, лежит только вера (Britton, 1998). Некоторые авторы предлагают решение, основанное на придании равного статуса множеству возможных решений (Samuels, 1989), однако такой подход тяготеет к принятию абстрактных решений, ему недостает глубины или убежденности. В его защиту можно сказать, что для подобных основополагающих допущений необходимо точное определение адресата, однако это может отнять время, затрачиваемое на пациента, и большинство аналитиков в любом случае стремятся пользоваться нечеткими, неустоявшимися понятиями, находящимися в состоянии непрерывного изменения (см. вступление). Обсуждения могут быть приостановлены в целях защиты при угрозе возникновения болезненного или трудноуправляемого обмена эмоциями между супервизируемым и пациентом, супервизором и супервизируемым. По этим причинам к различиям в подходах можно относиться прагматично или цинично (в зависимости от вашей позиции), как будто они не существуют или не имеют значения. Вопрос, играют ли роль эти различия, может иметь как положительный, так и отрицательный ответ. Порой разногласия в отношениях между супервизором и супервизируемым могут быть весьма плодотворными, однако в экстремальных ситуациях они могут приводить к нелепым диалогам глухих людей, которые не слышат друг друга. Разногласия более вероятны, если во взаимоотношениях существует некий непризнанный антагонизм. Они лучше всего работают, когда обе стороны, придерживаясь своих убеждений, оставляют открытым путь для осознания того обстоятельства, что, возможно, каждый из них в чем-то неправ. Обман не способствует сохранению продуктивных отношений в супервизии.
Следующий пример иллюстрирует различия в целях или подходах к супервизии:
Супервизируемая сообщает супервизору о первой встрече с будущим пациентом. Тот опоздал, наконец появился запыхавшийся, в возбужденном состоянии, с потоком объяснений и извинений. Терапевт говорит ему, что в спешке нет необходимости, что он может успеть спокойно, не торопясь, сообщить все, что ему хочется. Супервизор спрашивает супервизируемую о причинах такого отношения к пациенту. Супервизируемая отвечает, что она хочет создать «место для хранения» тревоги пациента, создать «убежище», где он сможет описать те сложности, с которыми ему приходится встречаться.
Эмоциональная реакция терапевта основывается на идентификации с осознанной особенностью ее пациента и согласуется с подходом к трудностям, базирующимся на симпатии и сочувствии. Если подход терапевта основан на стремлении облегчить страдания пациента, то супервизор может счесть эмоциональную реакцию терапевта вполне уместной. Может оказаться также, что супервизор согласится с утверждением терапевта о существовании некоторых тем, по которым пациент «должен высказаться» (в связи с какими-то внешними обязательствами), а терапевт должен помочь ему это сделать.
Склонный к анализу супервизор может оценить бессознательное сообщение пациента — его потребность спешить и в то же время неспособность реализовать эту потребность по неясным на тот момент причинам положительным образом. Это может быть обусловлено его двойственным отношением к аналитику, его страхом, что будет обнаружено нечто, могущее повлечь за собой боль, или ненавистью к изменениям, которые могут сопровождать анализ. Такой подход может означать, что терапевт приняла от пациента не высказанное на словах сообщение с просьбой вселить в него уверенность, и отреагировала на эту просьбу. Она вступила в сговор с пациентом с целью помочь ему избежать страданий, сопровождающих анализ. Может также возникнуть предположение, что речь идет не о том, что пациент хочет сказать, а скорее о том, о чем он совсем не хочет говорить. Супервизор способен помочь супервизируемой услышать то, что необходимо сказать пациенту, а не то, о чем он хочет сказать с целью создать себе защитную оболочку. Нельзя утверждать, что один из указанных подходов «неверен», речь, скорее, идет о решении различных терапевтических задач.
СОЗДАНИЕ ТЕОРИИ В ПРОЦЕССЕ АНАЛИЗА
Нами были рассмотрены некоторые осознанные и неосознанные факторы, действующие в супервизорских взаимоотношениях, и мы в состоянии теперь выяснить, существуют ли, помимо понятия «пространство для размышления», какие-то теории супервизии, разделяемые всеми. Понятие параллельного процесса (Ekstein and Wallerstein, 1958) широко используется супервизорами в качестве модели для обдумывания надлежащего взаимодействия между супервизором и супервизируемым. Это понятие предполагает, что процессы переноса и контрпереноса наблюдаются во взаимоотношениях не только аналитика и пациента, но и супервизора и супервизируемого. Подобные механизмы были недостаточно исследованы, хотя и считается, что бессознательные проекции, идентификации и проективные идентификации, особенно на архетипическом уровне или уровне бессознательных фантазий, играют центральную роль. Перри (глава 11) рассматривает возможную связь между параллельным процессом и предложенным Юнгом понятием синхронии. Таков первичный материал для аналитической работы, однако средства, с помощью которых этот материал воспроизводится в супервизорских взаимоотношениях, менее очевидны. Тем не менее параллели настолько впечатляют, что существует тенденция относиться к ним как к установленному факту.
Аналитики часто пренебрегают различием между формированием метатеории и формированием микротеории, что приводит к неразберихе. Такая неразбериха в равной мере связана и с анализом, и с супервизией. Она обусловлена отсутствием дифференцированности в самом понятии «теория». Метатеория относится к процессу развития перекрывающихся теорий психологических функций или, по крайней мере, их отдельных аспектов, тогда как микротеория строится непосредственно в консультационном кабинете при работе с пациентами. Предполагается, что метатеория играет важную роль в супервизии, ибо ее можно использовать для понимания материала пациентов, а порой и для сокрытия его смысла (Шерер, глава 12). Теоретические предрассудки и предубеждения привели Юнга к мысли о необходимости создания отдельной теории для каждого пациента (Jung, 1963), Фордема — к убеждению о «невозможности знать заранее» (Fordham, 1996a), а Биона — к отстаиванию необходимости сеттинга, помимо знания, памяти и желания (Bion, 1977).
Подход, в основе которого лежат интерпретации материала пациента в свете метатеории, противопоставляется подходу, при котором супервизор и супервизируемый сближаются с целью создания микротеории, относящейся к отдельному пациенту. Такая теория создается в процессе сессий, проводимых супервизируемым с пациентом. Некоторые исследователи, в частности Юнг, предпочитают «выстраивать картину пациента» во времени; другие создают новую теорию для каждой сессии — так поступал Фордем.
В последнем случае пациент проходит через анализ с помощью своего аналитика. Он исследует области, в которых не хватает знаний и в которых может быть найдена индивидуальная значимость и раскрыт потенциал для нового развития и для индивидуации. В предыдущем случае анализ проводит сам аналитик, и тут важную роль играют накопленные знания о пациенте. Таковы различия в подходе, которые, возможно, значимы в любом процессе супервизии, поскольку они представляют различные исходные позиции: вершинные точки наблюдения. Они содержат потенциал для творческого напряжения, хотя одновременно скрывают вероятность появления догмы и мощной разрушительной силы, достаточной для того, чтобы закрыть «систему», но не сохранять ее открытой и гибкой (см.: Фуллер, глава 7; Шерер, глава 12).
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В начале данной главы мы заявили, что анализ и супервизия неразделимы. Их структура и язык сходны, они равноценны. Обе дисциплины связаны с аналитическими взаимоотношениями. Различие между ними состоит в подходе и в способах рассмотрения материала пациента, представляемого супервизируемым. Мы утверждали, что концептуальное отделение супервизии от анализа имеет ряд недостатков: оно способствует формированию ложной дихотомии, делая недоступными важные аспекты того материала, который аналитик представляет к анализу. Возможно, это частично обусловлено традиционно широким определением контрпереноса, который собирает в одно целое аффективные эмоциональные реакции аналитика на пациента без адекватной дифференциации того, что принадлежит аналитику, и того, что действительно переносится пациентом на аналитика. Следует надеяться, что все аналитики развивают в себе «внутреннего супервизора»; такая способность может положительно повлиять как на аналитическую работу с пациентами, так и на способность аналитиков самим стать хорошими супервизорами. Именно эта внутренняя способность к супервизорству проявляется тогда, когда уже опытные аналитики и терапевты обращаются к супервизированию и, таким образом, повышают свою квалификацию (см.: Уортон, глава 5).
В контексте регрессивных аспектов, неизбежно возникающих в супервизии, особенно в период обучения, супервизору важно проявлять уважительное отношение к супервизируемым. Здесь имеются в виду супервизоры, оценивающие способности своих супервизируемых к деинтеграции и реинтеграции в противовес способностям защитного расщепления (Маглашан, глава 1). Проблему, связанную с широким определением контрпереноса, можно упростить, установив различие между иллюзорными качествами переноса и тем, что не входит в перенос, но может храниться в сознании супервизоров. Это позволяет им в конечном итоге развивать способность устанавливать эти различия у своих супервизируемых. Астор (глава 3), Мартин (глава 8) и Джи (глава 9) предлагают различные способы такой работы с привлечением эмоциональной активности аналитика даже в случае их неявной выраженности в переносе или в случае их невротического характера. Даже отсутствие эмоционального слияния самости супервизируемого с самостью пациента не означает, что эмоциональные реакции, которые пациент вызвал у супервизируемого, нельзя исследовать надлежащим образом.
Большинство аналитиков к моменту обучения уже сменили несколько супервизоров (Перри, глава 11), поэтому узкоинцестуозный подход к супервизии смягчается и ослабляется. Действительно, в большинстве обучающих учреждений признают, что у каждого практиканта должно быть не менее двух супервизоров. Опыт различных подходов помогает развивающимся аналитикам осознавать различие между знанием и верой (Britton, 1998). Они учатся терпению, а также развивают в себе способности переносить тревогу, сомнения, разногласия и неуверенность, лежащие в основе аналитической установки; одновременно они обучаются искусству своевременной интерпретации.
Утверждение, что между супервизорами существует большее число расхождений, чем между аналитиками, представляется сомнительным. В процессе супервизорских сессий рассматривались различные проблемы; при этом использовались также различные методы, применяемые как в анализе, так и в супервизии. Некоторые супервизоры фокусировали внимание на взаимодействии супервизируемого и пациента, другие — на материале пациента, третьи — на взаимодействии супервизора и супервизируемого, в различной мере учитывая представляемый материал проведенных сессий. В настоящем сборнике представлены различные перспективы и подходы к решению стоящих перед исследователем проблем даже внутри широко обоснованных «юнговских» традиций. Подобные расхождения можно было бы считать препятствием на пути обдумывания «образцов» супервизорской практики (Zinkin, 1991), однако, будучи контейнированы, они являются двигателем творческого развития. Более вероятно, что контейнирование могут обеспечить супервизоры, которые осознанно принимают свои допущения или, по крайней мере, осознают свою способность действовать на основе базовых допущений.
Данная книга выросла из попытки понять значение слова «супервизия» и природу задач, стоящих перед супервизией. Наш подзаголовок — «От практика к теории» явился попыткой выразить двойственный характер взаимоотношений между теорией и супервизией, спонтанно возникшей из потребности определиться в размышлениях об аналитической работе. Четко сформулированная теория супервизии при этом не появилась. Мы решительно утверждали, что невозможно отделить теорию супервизии от теории анализа (хотя, как ни парадоксально, именно в этом и заключается теория супервизии). Тем не менее нами была предпринята попытка рассмотреть место теории в супервизии и возможности ее использования для установления различий между ролью «аналитика» и ролью «супервизора». Основополагающим утверждением является то, что создание теорий, относящихся к пациентам, является важной задачей супервизии; такую же важную роль играет способность проверять и критически оценивать такие теории как на протяжении супервизорской сессии, так и в сознании супервизируемого в течение его аналитической работы с пациентом.