В ожидании

анфан тэррибль Утром меня вызвал режиссер и сказал: -Я вбрасываю тебя в спектакль. Именно вбрасываю. На нормальное введение, раскачку времени нет. Ты должна все сделать в один прыжок. -Но я даже сценарий не читала,- попыталась я возразить. -Вот и хорошо, что не читала. Тебя нет в сценарии. -И как же? - А вот как: с данной секунды ты - Пеппи. Пеппи длинный чулок. Сирота. Только повзрослевшая. Говоришь все, что думаешь, кому вздумаешь, по ходу пьесы. Твоя сверхзадача – открыть форточку, впустить свежий воздух в классическую затхлую театральную атмосферу. - Но как это возможно без текста!? - Не знаю пока. Бросай короткие фразы. Реплики. Веди себя со всеми на «ты». И без обязательств. Да, поведение без обязательств. - Хамить что ли? - На грани. Репетиция – одна. Через час. В зале я объясню еще раз, чтобы все слышали. Все,- иди, готовься. -Но, партнеры…мизансцены…? -Никаких мизансцен. Тебе никто не отвечает. Тебя не видят. Говоришь в сторону, в зал. Действие спектакля тебя не трогает. Вошла, сказала, ушла. Ты - деталь, оттеняющая основное действие. Следующий час я провела в ступоре. Репетиции не было. Точнее, она была, но все просто смеялись, нет,- ржали надо мной. Я старалась, как могла, но выходила все как-то топорно. А режиссер не унимался: хватал меня за руку и, что-то нашептывая, буквально вталкивал меня в мизансцены, пока, наконец, не сжалился и не попросил автора пьесы, призванного заранее, придумать мои реплики. Объявили перерыв. Седенький драматург написал несколько фраз от руки. Помреж нарезал текст на отдельные полоски бумаги и, выпуская меня на сцену, выдавал по одной. Это был кошмар! В горле перехватывало, когда я выбегала из-за кулис и говорила чопорным дамам что-то вроде: «Ну, что расселись, клуши!? Прошла молодость, понимаю». Премьера Сироты проплыла как теплоход в тумане. Меня одели в голубые рваные джинсы, ковбойскую рубаху крупной клеткой, утянули грудь так, что я стала походить скорее на современного Гавроша , чем на Пеппи. Но вот чудо! Зрители ничего не заметили- съели эту «перчинку» , будто она изначально была в сценарии. На последних рядах даже похихикивали, когда я, проходя мимо поверженного заикающегося главного героя, тихо говорила: «Учите текст до празднования своего дня рождения!» Главный герой, правда, потом на меня сильно косился. Всю осень мы играли спектакль. Драматург всякий раз добавлял или изменял мои фразы. Труппа перестала смеяться надо мной. А когда однажды в зале раздались одинокие аплодисменты в мою сторону, режиссер зашел в гримерку: -_Что-то мы с тобой не так сделали, Светка,- пробормотал он задумчиво,- То есть, сделали- то мы то, что хотели, но реакция зала иная. И она мне нравится. Попробуем развить успех. Если это успех, конечно. Ты, я вижу, освоилась в роли анфан тэррибль , попробуй теперь от себя что-нибудь добавить. Похоже, сейчас это будет естественно именно из твоих уст. Мне бы тут остановиться, подумать, взвесить все слова режиссера. Не только те слова, что про успех глотком искрящегося шампанского выпить и опьянеть, но и сомнения прожевать сухой коркой. Да, куда там! Меня приподняло и понесло над сценой, как Пеппи в ее мечтах о дальних морских путешествиях с родным папой. Собственно, ничего особенного, выходящего за рамки сиротского амплуа я не сделала. Поначалу я просто стала подольше задерживаться на сцене, вторым планом, в глубине или около занавеса. Иногда я садилась в углу, на край сцены, свешивая ноги в зал, и замирала так, что зрители забывали обо мне или принимали меня за «мебельный» персонаж. Порой, я что-то шептала свое не вслух, одними губами. А потом и стала озвучивать. Я говорила коротко, грубо, ясно и честно, как учили. Я высказывала все, что думала. Абсолютно не правя себя и не кривя душой. Я была искренна и естественна в своих проявлениях, как того и требовал режиссер. «Никаких обязательств!»- стучало у меня в висках. Со мной это было впервые в жизни. И мне было невероятно легко и хорошо. Я открыто смеялась над оговорками актеров, я издевалась над авторским стилем, я указывала осветителю, куда направить софит, чтобы лучше высветить лицо, а звукорежиссеру – поставить более подходящую в данный момент мелодию. И они поправляли и ставили, а зал охотно реагировал аплодисментами. Незаметно для себя (и очень заметно для окружающих) я становилась не просто активным лицом пьесы, но сначала как будто дублирующим, параллельным, а позже и основным действующим персонажем. Персонажем невероятного уровня свободы самовыражения. Я наслаждалась этой свободой. Я была счастлива, как невыносимо счастливы бывают только что получившие взаимные признания влюбленные. Конечно, мне помогал в этом «седенький драматург», но в один прекрасный день он занемог и слег в больницу. Как позже выяснилось просто запил. И я осталась одна. Впрочем, как и подобает настоящей сироте, повзрослевшей годами, а не горьким опытом, называемым некоторыми житейским умом. «В эстрадно-цирковом училище, где вы прекрасно провели юность, профессионально учат верховой езде и игре в преферанс". Это была последняя фраза, которую я лично произвела на свет и вынесла на сцену в качестве подарка одной очень честолюбивой героине. Честолюбие, оказалось, было ей дано природой в достатке. К тому же, она действительно училась в цирковом и, не то чтобы скрывала этот факт, но и не распространялась о нем охотно. Поэтому я о нем не знала. В общем, обидеться было на что. Даже, несмотря на то, что актерские шутки в принципе не из доброго разряда. Честолюбивая актриса подговорила других, не менее бесстрастных и не менее обделенных сиротскими фразами типа «кто сегодня дежурит на коммунальной кухне». До режиссера донесся слух, что я назвала его бездарностью. На следующий день я свалилась со сцены в зал. Я точно знаю, что столкнул меня помреж, но … я упала, и никто не стал меня поднимать. Я лежала и стонала от боли в ногах у зрителей, с вывихнутой рукой и рассеченной бровью. Зрители считали это сценарной задумкой, а потом меня просто вынесли «сердобольные» актеры, среди которых больше всех ахала выпускница циркового училища. Машина «неотложки» приехала через полчаса, но это была не обычная «скорая», а психиатрическая. Кто ее вызвал, так и не стали разбираться. Из уважения к театру меня увезли в больницу на «психиатрической», что добавило теперь уже реальной пикантности в слухи о правдолюбивой сироте из городской драмы. «Седенький драматург», который лежал в соседнем корпусе, приходил ко мне в «хирургию». Он говорил,что сотрясение мозга- единственное прижизненное доказательства его наличия. Мы играли с ним в карты. Он считает, что я еще легко отделалась. Я ему верю.