Джозеф Кэмпбелл "Жизнеописание Карла Густава Юнга"

Карл-Густав Юнг родился 26 июля 1875 года в Кесвиле, Швейцария, близ Озерного Констанца. Его дед по отцу, в честь которого он был назван, переехал сюда из Германии в 1822 году, когда Александр фон Гумбольдт добился для него должности профессора хирургии в Базельском университете. Его отец, Иоган Пауль Ахиллес Юнг (1812-1896), был священником, а мать - Эмилия Прейсверк Юнг (1848-1923) - происходила из старинного базельского рода. Когда мальчику было четыре года, его родители переехали в Кляйн-Хюнинген, близ Базеля, там и началось его образование. Отец обучал его латыни, а мать, как он рассказывает в своих поздних мемуарах "Воспоминания, сны, размышления", читала ему книжку об экзотических религиях, к которой он постоянно возвращался, будто завороженный рисунками с изображениями индийских богов.

В ранней юности Юнг подумывал о карьере археолога. Теология тоже интересовала его, но не в отцовском смысле; ибо представление о жизни Христа как об исключительном и решающем событии в драме Бога и человека он считал противоречащим собственному учению Христа о том, что после его смерти его место среди людей займет Святой Дух. Он рассматривал Христа как человека и, следовательно, считал его либо подверженным ошибкам, либо простым рупором Святого Духа, являвшегося, в свою очередь, "манифестацией непостижимого божества".

Однажды в библиотеке отца своего одноклассника любознательный юноша наткнулся на небольшую книжку о спиритических явлениях, которая его сразу же захватила и поглотила целиком, ибо описываемые там феномены вызывали в памяти те истории, которые он в детстве мог услышать в любой швейцарской деревушке. Более того, он знал, что подобные рассказы доходят до нас со всех концов света. Они не могли быть продуктами религиозных суеверий, поскольку религиозные учения различны, а эти описания очень сходны. Он считал, что они должны быть связаны с объективным строем психики. Так складывались его интересы, он начал жадно читать об этом, однако, к его удивлению, среди друзей эти темы вызывали только неприятие, резкое и необъяснимое.

"У меня было такое чувство, - говорил он, - что меня вытолкнули на край света; то, что представляло для меня жгучий интерес, для остальных было недействительным и даже вызывало страх. Страх перед чем? Я не мог найти этому объяснения. В конце концов, в самой идее о том, что возможны события, выходящие за рамки ограниченных категорий пространства, времени и причинности, не было ничего абсурдного или способного потрясти мировые устои. Известно, что животные могут предчувствовать шторм или землетрясение. Рассказывают о снах, которые предвещают смерть какого-то конкретного человека, о часах, которые останавливаются, когда умирает их хозяин, о стаканах, которые разбиваются вдребезги в критический момент. В мире моего детства все эти вещи считались чем-то само собой разумеющимся. И вот я, похоже, оказался единственным, кто когда-либо слышал об этом. Со всей серьезностью я спросил себя, что это за мир, куда я попал. Ясно, что городской мир ничего не знает о деревенском мире - настоящем мире гор, лесов и рек, мире животных и "божьих идей" (растений и камней). Я нашел это объяснение удобным. В любом случае, оно поддерживало во мне самоуважение."

О том, почему этот молодой ученый с философским складом ума решил заняться медициной, насколько мне известно, нигде не сообщается. Не исключено, что такое решение внушил ему пример его весьма отличившегося во времена Гумбольдта деда. Однако те странные события, которые в самые последние месяцы его учебы повернули его от изучения медицины и хирургии к психиатрии, он описал сам.

Следуя своему призванию, по воскресеньям он жадно зачитывался Кантом и Гете, Гартманом, Шопенгауэром и Ницше; но когда он надумал поговорить об этих авторах со своими друзьями, то вновь оказалось, что никто и слышать о них не желает. Факты - вот единственное, что нужно было его друзьям, он же предлагал им одну болтовню - пока, в один прекрасный день, он не столкнулся со свидетельством, столь весомым и объективным, как сталь.

Он занимался в своей комнате, дверь в столовую, в которой его овдовевшая мать вязала у окна, была полуоткрыта, как вдруг раздался громкий звук, похожий на выстрел из револьвера, и круглый ореховый стол за ее спиной раскололся от края до центра - стол из прочного мореного ореха. Две недели спустя юный студент-медик, вернувшись домой вечером, застал свою мать, четырнадцатилетнюю сестру и служанку в сильном волнении. Примерно часом ранее, со стороны тяжелого старинного серванта, сделанного в XIX веке, опять раздался оглушительный треск; сервант женщины внимательно обследовали, но ничего не нашли. Однако в стоящем рядом буфете со встроенной хлебницей Юнг обнаружил хлебный нож с расколотым на куски лезвием: рукоять в одном углу, обломки лезвия - в других. Эти свидетельства конкретного факта Юнг сохранял до конца своей жизни.

Несколько недель спустя он узнал от родственников, занимавшихся спиритизмом, об их медиуме - девушке пятнадцати с половиной лет, отличавшейся способностью впадать в сомнамбулическое состояние и продуцировать другие спиритические феномены. Получив приглашение принять участие в сеансах, Юнг тут же предположил, что происшествия в доме его матери могли быть связаны с этим медиумом. Он присоединился к спиритическому собранию и два последующих года вел тщательные записи, однако в конце концов девушка-медиум, чувствуя, что силы ее иссякают, начала блефовать; после этого Юнг покинул собрание.

Между тем он по-прежнему оставался в медицинской школе, пока не подошло время государственных экзаменов. Профессор психологии, по словам Юнга, "не очень его стимулировал". Более того, в медицинском мире тех лет к психиатрии относились не слишком серьезно. И вот, готовясь к экзаменам, Юнг оставил себе напоследок учебник по психиатрии Крафта-Эбинга ("Lehrbuch der Psychiatrie"), к чтению которого приступил без особых надежд: "Ну-с, посмотрим, что же нам скажет сам психиатр". Начав с предисловия, он прочел: "Очевидно, особенностями предмета и его неразработанностью и объясняется то, что учебники психиатрии несут на себе отпечаток большего или меньшего субъективизма". А несколькими строками ниже Крафт-Эбинг называет психозы "заболеваниями личности", и тут сердце читателя дрогнуло. Он остановился и перевел дыхание, столь велико было его возбуждение, ибо, как он пишет, "это было подобно вспышке света: мне стало ясно, что моей единственной целью является психиатрия". Здесь, и только здесь, он, наконец, находит общее эмпирическое поле для духовных и биологических фактов.

10 декабря 1900 года двадцатипятилетний Карл Юнг вступил в должность ассистента врача в психиатрической клинике Бургхельцли в Цюрихе под руководством Эуджена Блейлера, о котором он всю жизнь вспоминал с благодарностью, как о первом из своих двух учителей; вторым был Пьер Жане из парижского Сальпетриера, у которого он проучился семестр в 1902 году. Под руководством Блейлера он в том же году завершил свою докторскую диссертацию "О психологии и патологии так называемых оккультных феноменов", в которой анализируется опыт его двухлетнего путешествия в оккультизм, с обзором опубликованных ранее исследований по сомнамбулизму, истеро-эпилепсии, амнезии и другим подобного рода "сумеречным" состояниям. И что примечательно, уже в этой ранней работе возникают, по крайней мере, пять главных тем, которые будут проходить лейтмотивом через все его позднейшее творчество.

Первой является автономия бессознательных психических содержаний. В близких к сомнамбулическому состояниях или в прострации контроль может осуществляться через такие автономные элементы, продуцирующие различные "автоматизмы": галлюцинаторные видения, ощущения или голоса (которые можно принять за духов), непроизвольные движения, автоматическое письмо и т.п. Если сплав таких автономных комплексов начинает с течением времени укрепляться, может возникнуть вторая "бессознательная" личность, которая способна затем, при благоприятствующих тому обстоятельствах, подменить собой первую. В случае с медиумом Юнг сумел в ее последних переживаниях распознать источник большинства из ее фантазий, отмечая, что аналогичные процессы расщепления в юности, т.е. в период формирования будущего эгокомплекса, являются вполне нормальными.

Это дало ему возможность выдвинуть вторую идею, которой суждено было стать основополагающей для всей его системы взглядов, а именно, идею о целесообразности такого рода психических нарушений в качестве переходных, кризисных состояний, которые выполняют защитные функции и вместе с тем способствуют развитию личности, служа "орудием победы", без которого мы неизменно становились бы жертвами обстоятельств.

Третье и четвертое положения, излагаемые в данном сочинении, касаются бессознательного, которое представляется здесь как вместилище утраченных для сознания воспоминаний, а также как агент интуитивного восприятия, "значительно превосходящего возможности сознательного мышления"; в доказательство этого последнего пункта Юнг ссылается на французского психиатра Альфреда Бине, согласно наблюдениям которого "бессознательная восприимчивость пациента-истерика в определенные моменты в пятьдесят раз превосходит по остроте восприимчивость нормального человека".

И наконец, в этом первом в его многолетней научной карьере докладе Юнг отмечает, что та любопытная мифологическая модель космоса, весть о которой, якобы переданную духами, однажды с просветленным лицом сообщила девочка-медиум, имеет сходство с иными оккультными "системами", описанными в работах, к коим она никак не могла иметь доступа. Построенная из фрагментарных компонентов, так или иначе полученных из различных вполне узнаваемых источников, ее система сформировалась вне поля зрения ее сознательного разума и предстала перед ней в качестве готового образа. Вывод Юнга, получивший развитие в его последующих трудах, состоял в том, что человеческой душе присуще врожденное свойство воспроизведения матриц (inherent patterning force), благодаря которому в разное время и независимо друг от друга спонтанно продуцируются сходные фантастические констелляции; таким образом, как он утверждал в более позднем сочинении: "Фактически можно сказать, что если бы даже все мировые традиции однажды оказались сметены каким-то одним порывом, тем не менее вся мифология и вся история религии с новым поколением начались бы заново".

В 1903 году этот незаурядный молодой человек обосновался в лаборатории экспериментальной психопатологии в клинике Бургхельцли, где в сотрудничестве с д-ром Францем Риклином и несколькими студентами он предпринял исследование психических реакций с использованием ассоциативного теста. В основе данного метода лежит представление о "чувственном тонусе" (feeling tone; в терминологии Блейлера: "аффективное состояние, сопровождающееся соматическим возбуждением"), который является той силой притяжения, что придает целостность той или иной констелляции идей, будь то в сознании или в бессознательном; и сознательное эго само по себе со всеми относящимися к нему идеями также представляет собой некий единый "комплекс чувств определенного тонуса".

"Эго, - утверждает Юнг в кульминационном сочинении этого периода, "Психология Dementia Praecox", позднее посланном им Фрейду, - это психологическое выражение тесно взаимосвязанных комбинаций всех телесных ощущений. Таким образом, сама ваша личность является сильнейшим и самым устойчивым комплексом, который (если позволяет здоровье) благополучно выдерживает все психологические бури". Однако: "Реальность такова, что мирный круг эгоцентрических идей постоянно прерывается идеями, которые отличаются повышенным чувственным тонусом, т.е. аффектами. Чреватая опасностью ситуация прерывает спокойную игру идей и замещает их другим комплексом идей, чувственный тонус которых чрезвычайно силен. Затем новый комплекс отодвигает все остальное на задний план. Он остается наиболее отчетливым, пока не исчезнет, поскольку он полностью подавляет все остальные идеи". Затрагивая такие отмеченные повышенным чувственным тонусом ассоциации субъекта, словесный тест выявляет скрытые "факты" его жизни. И именно благодаря откликам на свои ранние публикации по этой теме Юнг впервые заработал репутацию профессионала.

В 1903 году Юнг вступает в брак с Эммой Раушенбах, которой суждено было стать матерью четырех его дочерей и сына и оставаться вплоть до самой своей смерти, - а умерла она в 1955 году, - его ближайшим помощником. Два года спустя после свадьбы Юнг становится главным врачом в клинике и начинает читать лекции по психиатрии в Цюрихском университете, занимаясь главным образом гипнозом и исследованием состояний сомнамбулизма, автоматизма, истерии и т.п. А благодаря тому маленькому чуду, которое случилось однажды в его лекционном классе, и его частная практика приобрела к тому времени определенный размах.

Однажды в комнату в сопровождении служанки вошла женщина средних лет на костылях. Вот уже семнадцать лет, как она страдала тяжелым параличом левой ноги; когда Юнг усадил ее в удобное кресло, попросив ее рассказать свою историю, она начала свой нескончаемый рассказ, и Юнг в конце концов вынужден был ее прервать. "Ну хорошо, - сказал он, - у нас больше нет времени на разговоры. Сейчас я буду вас гипнотизировать". После этого она закрыла глаза и без всякого гипноза впала в глубокий транс, продолжая, тем не менее, говорить, описывая свои наиболее поразительные видения. Неловкость ситуации возрастала, молодой преподаватель зашел в тупик, безуспешно пытаясь ее разбудить, - и все это на глазах у двадцати студентов. Его уже начала охватывать паника. Потребовалось около десяти минут, чтобы к пациентке вернулось сознание; придя в себя, она очень смутилась и, кроме того, почувствовала головокружение. Юнг сказал ей: "Все в порядке, я доктор". - "Но я исцелилась!" - воскликнула она и тут же, отбросив костыли, сделала несколько шагов, после чего Юнг, в полном замешательстве, сказал студентам: "Только что вы видели, что может сделать гипноз", - хотя на самом деле он не имел ни малейшего понятия, что же все-таки произошло. А женщина ушла в прекрасном расположении духа, чтобы разнести повсюду весть о своем чудесном исцелении и об "этом кудеснике" Юнге.

Знакомство Юнга с сочинениями Фрейда началось в 1900-м, т.е. в год публикации "Толкования сновидений"; эту книгу он прочел по совету Блейлера, но еще не был готов ее оценить. Вернувшись к ней три года спустя, он понял, что в ней содержится лучшее изо всех попадавшихся ему объяснений механизма вытеснения, наблюдаемого при проведении ассоциативного теста. Однако принять фрейдовскую идентификацию содержания вытеснения с сексуальной травмой он не мог, поскольку по собственной практике знал случаи, в которых (говоря его словами) "вопрос сексуальности играл подчиненную роль, выдвигая на авансцену другие факторы, такие, например, как проблема социальной адаптации, подавленности трагическими жизненными обстоятельствами, соображения престижа и т.п."

Юнг затеял переписку с Фрейдом, отправив ему в 1906 году собрание своих ранних сочинений под общим названием "Исследования словесных ассоциаций"; Фрейд любезно откликнулся, и Юнг отправился посетить его в Вену. Они встретились в час дня и проговорили тринадцать часов, практически без перерыва.

На следующий год Юнг отправляет свою монографию "Психология Dementia Praecox" и вновь получает приглашение приехать в Вену, на этот раз вместе с женой, и события приобретают новый оборот.

"Когда я прибыл в Вену со счастливой молодой женой, - рассказывал Юнг посетившему его в 1957 году доктору Джону М. Биллински, - Фрейд пришел повидать нас в гостиницу и принес цветы для Эммы. Он старался быть очень предупредительным и в один из моментов сказал мне: "Я прошу прощения за то, что не могу проявить подлинного гостеприимства. У меня дома нет ничего, кроме старой жены". Когда моя жена услыхала это, она пришла в замешательство и недоумение. Вечером того же дня, обедая у Фрейда дома, я пытался заговорить с ним и с его женой о психоанализе и его деятельности, но вскоре обнаружил, что госпожа Фрейд абсолютно ничего не знает о том, чем занимается ее муж. Было более чем очевидно, что отношения между Фрейдом и его женой носили весьма поверхностный характер.

Вскоре я повстречался с младшей сестрой госпожи Фрейд. Она была очень миловидна и хорошо знакома не только с психоанализом, но и со всем, чем занимался Фрейд. Когда через несколько дней я собирался посетить фрейдовскую лабораторию, его золовка спросила, может ли она пойти со мной. Она была очень обеспокоена своими отношениями с Фрейдом и испытывала по этому поводу чувство вины. От нее я узнал, что Фрейд был влюблен в нее, что их дружба на самом деле носила весьма интимный характер. Это открытие было для меня шокирующим, и я до сих пор не забыл, как больно меня это задело".

В следующем, 1908 году Юнг прибыл в Вену на I Международный конгресс по психоанализу; там он познакомился с большей частью того блистательного сообщества, которое в последующие годы сделало психоаналитическое движение известным всему миру. Весна 1909-го вновь застала Юнга в Вене, и по этому случаю Фрейд, который был старше Юнга не девятнадцать лет, доверительно сообщил ему о том, что принимает его как своего "старшего сына и наследного коронованного принца". Однако позднее, когда наследник поинтересовался мнением приемного отца относительно ясновидения и парапсихологии, Фрейд отрезал: "Полная чушь!", - причем "сделано это было в терминах настолько поверхностного позитивизма, - утверждает Юнг, - что я с трудом удержался от резкого ответа, который едва не сорвался у меня с языка".

"У меня было странное ощущение, - говорит Юнг в продолжение своего рассказа о первом реальном кризисе в их дружеских отношениях, - словно моя диафрагма сделана из железа и, раскаляясь, превращается в пылающий свод. И в этот самый момент из книжного шкафа, находившегося справа от нас, раздался такой громкий треск, что мы в испуге вскочили, боясь, что на нас сейчас что-то обрушится. Я сказал Фрейду: "Ну вот, это первый пример так называемого феномена каталитической экстериоризации". - "Ну, ну, успокойтесь, - воскликнул он, - это же сущий вздор". - "Нет, - ответил я, - вы ошибаетесь, господин профессор. И чтобы доказать это, я сейчас предскажу, что через секунду мы опять услышим подобные звуки". Поверьте, не успел я произнести эти слова, как из шкафа еще раз раздался грохот... Фрейд только ошеломленно посмотрел на меня. Я не знаю, что было у него на уме и что означал этот взгляд. В любом случае, этот инцидент возбудил у него недоверие ко мне, и я почувствовал, что чем-то его задел."

Неудивительно, что после такой демонстрации шаманства со стороны новоиспеченного "сына" у "отца" (с его "иде фикс" относительно Эдипа) при следующей их встрече случился истерический кризис. Это произошло той же осенью, в Бремене, где они повстречались перед отплытием в Америку, куда оба были приглашены для получения почетных степеней в Кларковском университете. В то время Юнгу довелось прочитать об останках, найденных на торфяных болотах в Дании: это были прекрасно сохранившиеся мумии времен железного века, какие встречаются лишь на Севере. Однако, когда он начинал рассказывать об этом, что-то в его настойчивом интересе к данному предмету действовало Фрейду на нервы. Чуть позже Фрейд поинтересовался, почему его так занимали эти мумии, и потом, за обедом, когда Юнг попытался продолжить эту тему, Фрейд внезапно потерял сознание; как он потом объяснял, его пронзила мысль, что Юнг желает его смерти.

"С самого начала нашего путешествия, - рассказывал Юнг доктору Биллински пятьдесят лет спустя, - мы занялись анализом наших снов. У Фрейда было несколько снов, которые сильно его беспокоили. Сны явно касались любовного треугольника между Фрейдом, его женой и ее младшей сестрой. О том, что я знаю об этом треугольнике и о его интимных отношениях с золовкой, Фрейд не имел понятия. И вот, когда Фрейд рассказал мне о сне, в котором его жена и ее сестра играли важную роль, я попросил его дать несколько личных ассоциаций, связанных с этим сном. Он посмотрел на меня с горечью и сказал: "Я мог бы сообщить вам больше, но не могу рисковать своим авторитетом". Это, естественно, пресекло мои попытки разобраться с этим сном... Если бы Фрейд попытался сознательно осмыслить свой треугольник, это бы неизмеримо обогатило его."

Еще одно травмирующее событие произошло в 1910-м, в год проведения II Конгресса психоаналитической ассоциации, на котором Фрейд предложил - и даже сумел, вопреки организованной оппозиции, настоять на своем, - чтобы Юнг был избран постоянным президентом. "Мой дорогой Юнг, - наставлял его Фрейд, - обещайте мне никогда не изменять сексуальной теории. Это важнее всего. Вы понимаете, мы должны сделать из нее догмат, несокрушимый бастион". Он произнес это с большим волнением, таким тоном, каким, по словам Юнга, отец говорит: "И обещай мне, сын мой, одну вещь: что ты всегда по воскресеньям будешь ходить в церковь". "Бастион - против чего?", - несколько озадаченно спросил его Юнг, на что Фрейд ответил: "Против черного потока грязи", - и, поколебавшись мгновение, добавил: "Против оккультизма".

"Прежде всего, - комментирует Юнг этот эпизод, - меня смутили слова "бастион" и "догмат", ибо утверждение догмата, или, иными словами, не подлежащего обсуждению символа веры, преследует цель подавить какое бы то ни было сомнение раз и навсегда. Но к научным суждениям это уже не имеет никакого отношения; речь идет лишь о силе личного авторитета."

"Для нашей дружбы это был удар в самое сердце. Я знал, что не смогу согласиться с подобным подходом. Для Фрейда оккультизмом оказалось решительно все из того, что философия и религия, а также такая зарождающаяся ныне наука, как парапсихология, могут сказать о душе. Для меня же сексуальная теория была столь же оккультной, то есть недоказуемой гипотезой, как множество других спекулятивных теорий. Как мне представлялось, научные истины являются такими гипотезами, которые могут быть адекватны моменту, но не могут сохраняться как символы веры на все времена."

Несовместимость этих двух умов была очевидна; однако они умудрялись продолжать свое сотрудничество вплоть до следующего конгресса, который состоялся в 1912 году в Мюнхене, когда Фрейда опять подвел миф об Эдипе. Кто-то упомянул об Эхнатоне, высказав предположение, что именно его неприязнь к отцу заставила его уничтожить всякий след отцовского имени на надгробии и что, учреждая монотеистическую религию, он руководствовался своим отцовским комплексом. Раздраженный подобным толкованием, Юнг возразил, что Эхнатон с большим почтением хранил память об отце, а рвение его было направлено лишь против имени бога Амона; все другие фараоны заменяли отцовские имена своими собственными, полагая, что вправе так поступать в силу того, что все они являются инкарнациями одного божества, однако никто из них не стал основателем новой религии... Услышав все это, Фрейд вскочил со стула и потерял сознание.

Многие считают, что разрыв дружеских отношений между этими двумя людьми был вызван тем, что Юнг опубликовал свою абсолютно нефрейдистскую работу "Символы трансформации". Однако дело было не только в этом, хотя, конечно, свою роль сыграла и книга. "Единственное, что он увидел в моей работе, - рассказывал Юнг в беседе с доктором Биллински, - это "сопротивление отцу", мое желание уничтожить отца. Когда же я пытался обратить его внимание на мои соображения по поводу либидо, его отношение ко мне переросло в ожесточение и неприятие". Однако Юнгу было известно, что глубже скрывалось другое объяснение: "В моем разрыве с Фрейдом очень важным фактором было то, что я знал о его любовном треугольнике. И кроме того, - продолжал Юнг, - я не мог смириться с тем, что Фрейд ставит авторитет выше истины".

Первое приближение Юнга к написанию книги "Символы трансформации" - этого решающего и "водораздельного" труда - относится к 1909 году, когда состоялось его известное путешествие в Америку. Он только приступил к своим занятиям мифологией, и тут в процессе знакомства с литературой ему попалась книга Фридриха Крейцера "Символика и мифология древних народов", которая, по его словам, "разожгла" его. Он, как сумасшедший, прорабатывал горы мифологического материала, включая гностических авторов, и окончательно запутался; но затем он случайно наткнулся на описание серии фантазий некой мисс Миллер из Нью-Йорка, которое в "Психологических архивах" опубликовал Теодор Флурной, друг Юнга и объект его почитания. Юнг был поражен мифологическим характером этих фантазий, это послужило катализатором для тех идей, что он вынашивал. Юнг начал писать, и вот как уже на склоне лет он оценивал значение этой стержневой для него работы: "Это был взрыв всех тех психических содержаний, которым не было места и не хватало воздуха в удушливой атмосфере фрейдовской психологии с ее суженным кругозором". И далее: "Я писал... с предельной быстротой, в промежутках между наплывами и спешкой моей медицинской практики, не помня о времени и не раздумывая о методе. Я вынужден был делать наброски своих материалов, как только я их получал, поспешно и без разбора. Я не имел возможности дать вызреть моим мыслям. Эта вещь надвигалась на меня как оползень, который невозможно остановить". Самые разные материалы - Египет, Вавилон, Индия, классика и гностики, Германия и американские индейцы - все это переплеталось с фантазиями современной американки, находящейся на грани приступа шизофрении. И опыт, обретенный Юнгом в ходе этой работы, в целом трансформировал его точку зрения в соответствии с задачами интерпретации психологических символов.

"Едва я закончил рукопись, - сообщает он, - как меня осенило, что значит жить с мифом и что такое жить без него. Миф, как говорил кто-то из отцов Церкви, это "то, во что верят все, всегда и везде"; следовательно, человек, который думает, что он может прожить без мифа или за пределами его, выпадает из нормы. Он подобен вырванному с корнем растению, лишенный подлинной связи и с прошлым, и с родовой жизнью, которая в нем продолжает себя, и с современным человеческим сообществом. Это игра его разума, которая всегда оставляет в стороне его жизненные силы. И однажды он чувствует тяжесть в желудке, ибо этот орган склонен отторгать продукты разума как нечто, чего он не может переварить. Душа возникла не сегодня; ее происхождение уходит в глубь времен на многие миллионы лет. Индивидуальное сознание - это только цветок на один сезон, прорастающий из многолетнего подземного клубня; если бы оно принимало в расчет существование этого подземного образования, наше сознание могло бы приблизиться к гармонии с Истиной. Ибо корень - мать всего остального."

Это и был тот радикальный сдвиг от субъективного и персоналистского, в сущности своей биографического, подхода к прочитыванию символизма psyche к более широкой - культурно-исторической, мифологической - ориентации, которая затем станет характерной чертой юнговской психологии. Он спросил себя: "Каков тот миф, которым ты живешь?" - и обнаружил, что ответ ему неизвестен. "Итак, самым естественным образом я поставил перед собой цель докопаться до "моего" собственного мифа, и рассматривал это в качестве сверхзадачи, ибо, - как сказал я сам, - как могу я, занимаясь лечением своих пациентов, учитывать личностный фактор, мое собственное уравнение личности, которое так необходимо для понимания других людей, если я не осознаю его? Я просто вынужден был выяснить, какой бессознательный или подсознательный миф формировал меня, из какого подземного клубня я произрастаю. Это решение привело к тому, что я посвятил много лет своей жизни исследованию субъективных содержаний, являющихся продуктами бессознательных процессов, и разработке методов, которые могли бы дать нам возможность или, по крайней мере, помочь нам в исследовании проявлений бессознательного".

Теперь коротко о том, каковы были основные достижения этой стержневой для Юнга работы: во-первых, поскольку архетипы или мифические образы являются общими для всего рода человеческого, они не принадлежат ни конкретным социальным обстоятельствам, ни индивидуальному опыту, но суть неотъемлемые выражения всеобщих человеческих нужд, инстинктов и потенций; во-вторых, в традициях каждого отдельного народа конкретные условия обеспечивают ту образность, сквозь которую архетипические темы обнаруживают себя в качестве мифов, лежащих в основании этой культуры; в-третьих, если образ жизни и мыслей какого-либо ииндивида настолько отклоняется от родовых норм, что влечет за собой патологическое состояние неуравновешенности, невроз или психоз, у него появляются сны и фантазии, аналогичные фрагментам определенных мифов; и в-четвертых, такие сны лучше всего толковать не посредством обращения к вытесненным воспоминаниям раннего детства (т.е. автобиографической редукции), а путем сопоставления увиденного с аналогичными мифологическими формами (т.е. посредством мифологической амплификации), так чтобы испытывающий душевное расстройство человек смог научиться видеть себя деперсонализированным в зеркале человеческого духа и открыть благодаря этой аналогии путь к более полному самоосуществлению. Сны, по мнению Юнга, представляют собой естественную реакцию саморегулирующейся психической системы, и в таком качестве они обращены не только в прошлое, к пережитым ранее кризисам, но и в будущее, нацеливая нас на оздоровление как нечто вполне достижимое. Бессознательному принадлежит компенсаторная роль по отношению к сознанию, и все его продукты, сны и фантазии носят не только нейтрализующий, но также и направляющий характер, и тем, кто хорошо умеет читать эти сны, оно дает ключ к тем функциям и архетипам души, которые в настоящий момент настоятельно требуют своего признания.

Расцвет творчества Юнга приходится на годы с начала Первой и до конца Второй мировой войны. Однако начинался этот период с глубокой растерянности. Еще до разрыва с Фрейдом занятия мифологией сместили центр интересов Юнга от дневного мира - мира пространства и времени, мира человеческой личности - ко вневременной реальности сатиров, нимф, кентавров и драконов (тех самых драконов, которых надлежит убить). В 1909 году он оставил свой пост в клинике, главным образом потому, что, по его словам, был с головой завален работой, и, имея столь обширную частную практику, уже не мог поспевать везде и всюду. Кроме того, с тех пор как он покусился на догматы фрейдизма, все психоаналитическое сообщество ополчилось против него, затеяв кампанию совершенно убийственной травли. Будучи отлучен в силу этих обстоятельств от всех сложившихся профессиональных связей и от большинства из своих прежних друзей, он погрузился в смутный океан мифов фантазий и сновидений - своих собственных и рассказанных пациентами. И, как он вспоминал позднее, в этом состоянии неопределенности он решил, что привносить в свою работу с пациентами какие бы то ни было теоретические предпосылки он не вправе; следует лишь набраться терпения и учиться понимать то, что они сами готовы сообщить о себе. Они непроизвольно начинали рассказывать о своих снах, и ему оставалось только спросить: "Что вам приходит на ум в связи с этим?" - или: "Что это для вас означает, откуда это исходит, что вы об этом думаете?" - и положиться на волю случая. Между тем из его собственных фантазий всплыло воспоминание о том, как он в детстве любил строить замки и города из глины и камушков, и он решил вернутся к этой детской игре; вскоре он обнаружил, что это занятие высвободило целый поток фантазий, которые он со временем начал записывать. Затем в дневнике с этими записями появились орнаментальные узоры, которые стали перерастать в большие живописные композиции. В какой-то момент он даже почти поверил, что это "Искусство", но не надолго - это было просто "рентгеновское излучение" его духовного состояния.

Осенью 1913 года его потрясли и глубоко встревожили не раз повторявшиеся у него ужасающие видения утопающей в крови Европы. В августе следующего года разразилась мировая война: рациональная поверхность западной мысли и западной цивилизации была, казалось бы, навсегда разрушена всеобщим шизофреническим извержением болезненно обостренных чувств, принявших форму автономных комплексов. Оставшись на одном из последних еще уцелевших островков мирной жизни, Юнг поставил перед собой задачу, - и в этом он не был одинок, - как можно глубже исследовать духовную историю европейского человека, чтобы обнаружить и, по возможности, преодолеть то, что толкает его к иррациональному саморазрушению. Тем временем его фантазии и сны открыли ему изнутри те самые архетипы, о которых он уже знал из мировой мифологии, его орнаментальные узоры стали преобразовываться в мандалы, магические круги, "криптограммы, выражающие состояние самости", подобные тем, которые на Востоке веками использовались в качестве опоры при медитации. "Какими мифами, - спрашивал он, - живет современный человек? Или у нас больше нет никаких мифов?"

Следует отметить, что в эти годы Джеймс Джойс тоже находился в Цюрихе и сочинял "Улисса"; здесь же находились и Ленин, вынашивавший идею мировой революции, и занятые изобретением дадаизма, выражавшего их протест против организованной рациональности, Хьюго Болл, Рихард Хэлсенбек, Ганс Арп и Тристан Тцара; в это же время в Германии Томас Манн работал над материалами для "Волшебной горы", а Освальд Шпенглер пытался переосмыслить и расширить концепцию своего пророческого "Заката Европы". Плоды юнговских размышлений увидели свет в 1921 году в монументальном труде под названием "Психологические типы или психология индивидуации".

Объем этого труда превышал семьсот страниц, из которых первые четыреста семьдесят представляли собой потрясающую панораму философской мысли - Индия, Китай и Япония, классическая античность, гностики и ранняя патристика, Средневековье, Реформация, Ренессанс, Барокко и Просвещение, идеи Канта, Гете, Шиллера, Гегеля, Шопенгауэра, Вагнера, Ницше, а также избранных современников Юнга - все, что только имело отношение к проблеме психологических типов. Оставшиеся двести сорок страниц занимало изложение собственно юнгновской формулировки проблемы, вместе со словарем основной его терминологии и заключением, в котором аргументируется необходимость признания психологических различий для понимания относительности всех так называемых "истин" и "фактов" в зависимости от особенностей индивидуального восприятия.

В качестве главного фактора дифференциации психологических типов Юнг выделяет "четыре функции сознания", отмечая, что если один человек отдает предпочтение мышлению как определяющему основанию суждения, то другой должен следовать чувству; если один в своем отношении к миру и окружающим людям склонен опираться непосредственно на свои ощущения, то другой будет полагаться, скорее, на интуитивное постижение потенций, скрытых взаимосвязей, интенций и предполагаемых первопричин. Исходя из этого, ощущение и интуицию следует понимать как функции, посредством которых постигаются сами "факты" и "мир как факт"; что же касается мышления и чувства, то они являются функциями суждения и оценки. Однако, как показал Юнг, исходя из своих наблюдений, - и в этом состоит вся суть его аргументации, - лишь одной из этих четырех функций принадлежит определяющая роль в жизни индивида, и ее обычно дополняет только одна (но не обе) функция из другой пары: к примеру, мышление подкрепляется сенсорикой или сенсорика подкрепляется мышлением; обе эти комбинации (характерные для современного западного человека) оставляют чувство и интуицию незадействованными, не дают им развиться или даже подавляют их и, следовательно, вытесняют в область бессознательного, а это чревато их активизацией и внезапным прорывом в виде автономных комплексов, проявляющихся то ли в припадках одержимости, то ли, в более мягкой форме, в неконтролируемых настроениях.

Такие превращения - переход ведущей роли от сознательных факторов к бессознательным - Юнг называет "противобежность" (энантиодромия), заимствуя этот термин у Гераклита, который учил, что со временем все перетекает в свою противоположность: "За жизнью, - говорил Гераклит, - приходит смерть, а за смертью - жизнь, за юностью - старость, за старостью - юность, за бодрствованием - сон, а за сном - бодрствование, и этот поток возникновения и распада никогда не прекращается". Эта фундаментальная для юнговской психологии идея применима также к любой из оппозиционных пар: чередование затрагивает не только все четыре психологические функции, но и те два противоположных вектора психической энергии, которые Юнг называет экстраверсией и интроверсией.

В своих автобиографических "Воспоминаниях, снах, размышлениях" Юнг пишет о том, как, еще пребывая в рядах психоаналитического движения, он отмечал, что там, где Фрейд в качестве движущей силы психического процесса обнаруживал сексуальность, Адлер (который вскоре также покинул это движение, чтобы разрабатывать собственное направление) усматривал волю к власти; причем каждый из них был столь законченным монотеистом, что не терпел никаких противоречий. Юнг же, напротив, всю свою жизнь был, если можно так выразиться, политеистом, т.е. всегда знал, что предельное и невыразимое "Единое" ("непостижимое божество"), проявляет себя во множестве форм, представленных парами оппозиций; так что любой человек, сосредоточив свой взгляд исключительно на чем-то одном, тем самым "подставляет спину" другой угрозе; искусство же заключается в признании и постижении и того, и другого, то есть, опять же согласно Гераклиту: "Добро и зло суть одно", - или: "Бог есть день и ночь, лето и зима, война и мир, пресыщение и голод".

Термином "экстраверсия" Юнг обозначает определенную, признаваемую и Фрейдом, тенденцию либидо, которая характеризуется открытостью - можно сказать, даже уязвимостью - субъекта по отношению к объекту; это склонность в своих мыслях, чувствах и действиях, вольно или невольно подчиняться требованиям и притягательной силе объекта. В противоположность этому, интроверсия - это признаваемая Адлером тенденция, которая характеризуется концентрацией интересов в самом субъекте: склонность мыслить, чувствовать и действовать, главным образом, исходя из собственных интересов - намерений, целей, соображений и ценностей. Однако любая из этих позиций подвержена превращению - энантиодромии, и если это случается, наружу всплывают все прочие бессознательные содержания; в результате их взаимной контаминации и подкрепления образуется запутанный клубок комплексов, связанных с болезненно-обостренными чувствами, и человек буквально "выходит из себя".

Идея Юнга состоит в том, что жизненной целью человека, с точки зрения психологии, должно быть не подавление или вытеснение его оборотной стороны существования, но ее постижение и, таким образом, признание и овладение всем спектром возможностей данной личности, т.е. "самопознание" в полном смысле этого слова. Само же свойство души, делающее нас способными совершать работу, необходимую для того, чтобы освободиться от диктата той или иной из парно-оппозиционных функций, он называет трансцендентной функцией; последнюю можно рассматривать как пятую функцию, которая располагается в точке попарного пересечения остальных четырех. Трансцендентная функция работает посредством символизации и мифологизации; т.е., освобождая имена и вещи от их сенсорных и мысленных ассоциаций, она распознает их с присущими им контекстами как доступные нашим разрешающим способностям (ощущениям, мышлению, чувствам и интуиции) ограниченные репрезентации безграничного непостижимого.

Юнг отличает символы от знаков. Живые символы становятся знаками, когда читаются как указание на нечто известное; например, крест как указание на Церковь или же историческое распятие. С другой стороны, знак становится символом, когда он читается как указание на нечто неведомое, например, на пребывающего по ту сторону креста, с его четырьмя лучами, непостижимого "Бога", к которому уходит Иисус, оставляя свое тело на перекладинах крестовины, - точнее, указывая на нечто имманентно присущее этому телу, распятому на кресте, - или, еще точнее, нечто имманентное всякому телу в точках пересечения крестообразно стянутых линий. "Индивидуация" - термин, введенный Юнгом для обозначения процесса достижения такой согласованности всех четырех наших функций, чтобы человек, даже пригвожденный к кресту сего конечного мира (или, согласно св. Павлу, "сего тела смерти"), смог из самого центра пересечения - взглядом своим, чувством, мыслью и интуицией - прозреть трансцендентное и действовать согласно с этим знанием. В этом, можно сказать, и заключается высший смысл, summum bonum, всех трудов и раздумий профессора Юнга.

В 1920-м, за год до публикации "Психологических типов", Юнгу довелось побывать в Тунисе и Алжире, и здесь ему впервые открылся необъятный мир, где люди живут, не ведая неумолимой размеренности часов, минут и секунд. Глубоко потрясенный, он пришел к новому пониманию души современного европейца. И это открытие новых миров продолжало углубляться, когда в 1924-1925 годах Юнг познакомился и долго общался с индейцами из Таос-Пуэбло (штат Нью-Мексико), для которых и солнце, и окружающие горы, и реки еще оставались чем-то божественным. Но наиболее важной была его экспедиция 1926 года в Кению, к вершинам Элгона и к истокам Нила, где ему открылось неподвластное времени очарование и благородство и, вместе с тем, мрачные ужасы первобытного состояния, после чего возвращение, вниз по Нилу, в Египет, стало, по его словам, "драмой рождения света".

Год спустя один из ведущих синологов того времени, Рихард Вильгельм, прислал Юнгу рукопись китайского даосского текста по алхимии; текст назывался "Тайна золотого цветка" и был посвящен проблеме "золотой середины". Именно благодаря этому китайскому тексту, как утверждал позднее Юнг, для него впервые прояснился смысл как европейской, так и дальневосточной алхимии. "Будучи основана на средневековой натурфилософии, - отмечал он, - алхимия оказывалась, с одной стороны, мостом в прошлое, к гностицизму, а с другой - мостом в будущее, к современной психологии бессознательного". Более того, в европейской мысли алхимия традиционно служила противовесом преобладанию исключительно маскулинного, как это представлялось Юнгу, патриархального начала в официально принятых формах иудаизма и христианства, ибо в философской алхимии женский принцип играл не менее важную роль, чем мужской.

И вот в последние десятилетия жизни Юнга, благодаря весьма обширному к этому времени кругу друзей, в его руках оказалась совершенно новая и вполне современная модель алхимической реторты - лекционный зал под открытым небом, среди голубизны водной глади и величавых вершин близ Лаго Маджоре. Каждый год, начиная с 1933-го, сюда со всего мира съезжались целые созвездия ученых, чтобы выступить со своими докладами и принять участие в дискуссиях по самым разнообразным вопросам, созвучным юнговской мысли. Речь идет о ежегодных собраниях общества "Эранос" проходивших в поместье его основательницы фрау Ольги Фройбе-Каптейн, в Асконе. Из наиболее важных работ Юнга, относящихся к последним годам его жизни, многие впервые были представлены научному сообществу именно на этих собраниях; и самого беглого взгляда на списки участников будет достаточно, чтобы вслед за Юнгом повторить его замечательное изречение о том, что все "разделяющие стены прозрачны", и когда своим озарением мы проникаем по ту сторону различий, все противоположности сходятся.

Детская игра в кубики в зрелом возрасте переросла для Юнга в настоящее дело, когда он приступил к постройке своего дома. В 1922 году он приобрел участок земли на берегу Цюрихского озера, в Боллингене, и с этого началось его серьезное увлечение - возведение своего каменного замка, своей Вавилонской Башни, которая с годами все продолжала менять свои формы; однако после 1946 года, когда Юнг покинул свой последний преподавательский пост в Базельском университете и приступил к осуществлению последних задач своей еще не достигшей завершения карьеры, его главным образом занимал уже другой замок, который открывал перед ним окно в вечность, - замок сновидений.

Уже в 1909 году, но еще больше во время его одинокого и (как он знал) опасного погружения в бездонные глубины, где рождаются образы, он был поражен повторением определенных стереотипов в фантастических фигурах его собственных снов, вызывающих в памяти то, с чем он уже был знаком благодаря своим занятиям мифологией. "С величайшей осторожностью, - сообщает он, - я пытался разобраться с каждым отдельным образом, с каждым предметом моего психического инвентаря, научно классифицировать их - насколько это возможно - и, главное, осознать их в реальной жизни". Занимаясь пациентами, которые приходили к нему со своими снами, он день за днем продолжал работать над их идентификацией, классификацией, пытаясь понять, какова же их роль; все это в конечном итоге привело его к признанию существования неизменного набора персонажей, действовавших во все времена в сновидениях и мифах всего человечества и всегда остававшихся, несмотря на смену коллизий, костюмов и декораций, столь же предсказуемыми среди себе подобных, как персонажи "Панча и Джуди".

Это те самые фигуры, которые он обозначает то как "изначальные образы", то как "архетипы бессознательного". Подобно тому, как кантовские априорные формы чувственности (пространство и время) являются предпосылками восприятия, а категории логики (количества, качества, отношения и модальности) - предпосылками мысли, эти юнговские "архетипы" являются априорными формами мифологической фантазии. Они, как утверждает Юнг, "по содержанию вообще не определены, а по форме определены лишь в очень ограниченной степени. Содержание изначального образа определяется лишь тогда, когда он становится сознательным и, следовательно, наполняется материалом сознательного опыта. Однако его форму... можно, пожалуй, сравнить с осевой системой кристалла, которая, как таковая, задает кристаллическую структуру матричной жидкости, хотя сама по себе не имеет материального существования. Она образуется в соответствии со специфическим способом соединения ионов и молекул. Архетип сам по себе пуст и абсолютно формален, он есть не что иное, как facultas praeformandi, способность репрезентации, данная а priori. Наследуются не сами репрезентации как таковые, а лишь формы, и в этом плане они в некотором смысле аналогичны инстинктам, которые тоже определены лишь по своей форме".

Тема архетипов вновь и вновь возникает на страницах юнговских работ на протяжении всего его долгого творческого пути; и в последние годы он резюмирует их роль в солидном томе под названием "Айон" (1951), где, наряду с другими образами, Юнг рассматривает образ Христа, символизируемый рыбой.

После ставшей для Юнга тяжелым ударом смерти его жены в 1955 году он приступил к работе над новой идеей, чтобы и дальше продолжать возведение своей Башни, или, иначе говоря, себя самого, что означало "расширение сознания", достижимое лишь на старости лет. Кроме того, он завершает тридцатилетние алхимические штудии своим последним шедевром - работой "Mysterium Coniunctionis"; здесь, отмечает он с удовлетворением, "наконец определено место в реальности и установлены исторические основания моей психологии. Таким образом, моя задача выполнена, моя работа завершена, и теперь можно остановиться".

Скончался Юнг после непродолжительной болезни в своем доме в Кюснахте, близ Цюриха, 6 июня 1961 года.