5 Развитие личности

Мы подошли к тому моменту, когда уместно рассмотреть развитие личности человека. И эго, и самость возникают из раскрытия врожденных потенциалов в соответствии с факторами окружающей среды, с которыми встречается человек. Если эго достаточно сильно для обеспечения свободного прохождения бессознательных содержаний, тогда оно само укрепляется; это во многом зависит от качества отношений в ранних взаимоотношениях и установления доверия. Центральным моментом здесь является то, как мать и ребенок справляются с фрустрацией. Самость, которая здесь обозначает субъективное ощущение бытия, непрерывности и интеграции, вначале переживается человеком через присутствие и ощущение матери, когда она принимает его как интегрированное целое; он ощущает личную целостность через ее восприятие его целостности, через ее взгляд. Способность матери удерживать многообразие его бытия и давать ему ощущение смысла, обеспечивает его основой для последующей психической интеграции. Он, в свою очередь, привносит в ситуацию врожденный потенциал ощущения целостности в себе. Традиционная точка зрения состоит в том, что Юнга не очень интересовало личное развитие человека, что его теория развития в раннем детстве поэтому неадекватна и что это следует восполнить полноценным заимствованием из психоанализа. Вполне вероятно, что интересы Юнга часто более тесно были связаны с такими областями, как филогенез и исследование психо-культурного развития, но совершенно неверно, что он не оставил теории развития в младенчестве и детстве. Его работы по этому вопросу разбросаны и многие из наиболее глубоких положений нельзя найти в томе "Собрания сочинений", озаглавленном "Развитие личности" (CW 10). Это произошло потому, что Юнг так быстро переходит от личного и онтогенетического к межличностному и филогенетическому, что вместо четкого утверждения мы обнаруживаем многочисленные ссылки, и наша задача состоит в том, чтобы сформировать их в последовательное изложение. Моя задача частично состояла в том, чтобы показать, что мысли Юнга представляют собой такую последовательную теорию и что опять-таки и проблемные области, которые он выделил, и его общая позиция предвосхитили на много лет возникновение этих идей в психоанализе, что также подтверждает и Роа-зен. В аналитической психологии были свои внутренние споры, и они отражены в этой книге, но некоторые ключевые области мысли, инспирированные и впервые провозглашенные Юнгом, позволяют аналитическим психологам плавно двигаться дальше там, где психоанализ испытывает жесточайшие конфликты, связанные с проблемой преданности и ответственности перед Фрейдом. Мы отмечали это в связи с сочетанием психологии самости и теории объектных отношений, и мы вновь увидим это в связи с личным развитием. Из-за разбросанности мыслей Юнга по вопросу развития и в связи с тем, что я не хочу писать историю психоаналитической мысли, структура этой главы отличается от предыдущих. Там основные элементы рассматривались отдельно: вклад Юнга, критика его извне и изнутри аналитической психологии, вклад постьюнгианцев и споры, аналогии в психоанализе и в других дисциплинах, и мой собственный комментарий. Здесь все эти элементы будут переплетены. ВЛИЯНИЕ МЛАДЕНЧЕСТВА Теперь нам следует узнать больше о нежелании Юнга объединить свои мысли относительно развития в раннем детстве. В этом отношении он, видимо, прошел с самого начала тот же интеллектуальный процесс, что и последующие поколения фрейдистов. Юнг доказывал, что невроз не обязательно следствие фиксации "за годы до развития психологии эго", как отмечал Роазен (1976, с. 272). Основной причиной того, что Юнг не мог собраться с силами и разработать соответствующую теорию, является особое отношение к Фрейду. Юнг часто отмечал, что он использовал теории Фрейда (и Адлера), когда это было уместно для пациента, и значит, адекватно. Ранняя модификация Фрейда у Юнга в таких работах, как "Теория психоанализа", написанная в 1913 г" (CW 4), не скрывает огромной признательности учителю. И, как мы отмечали в связи с понятием эго в главе 3, есть моменты, когда Юнг действует как самый настоящий фрейдист (возможно, как тот Фрейд, которого он знал), особенно по отношению к хронологии различных психологических событий в младенчестве. Возможно, Юнг совершенно сознательно решил оставить "детскую комнату" Фрейду и, опять-таки сознательно, хотел отделиться, найдя совершенно иные области для исследования — многие из которых интересовали его со студенческих лет до встречи с психоанализом или даже с психиатрией. Например, в томе лекций Юнга для Цофингского студенческого братства в Базельском университете в 1895 г. мы обнаруживаем ряд аспектов его последующей работы о религии, сути науки, психологии и других предметах (Jung, 1983). В то же время Юнг не может заставить себя игнорировать те вопросы, которые они с Фрейдом исследовали вместе и по которым в конце концов разошлись. Это подтверждается повторяемостью в работах Юнга многих основополагающих моментов его несогласия с Фрейдом относительно раннего детства, например, вопроса о буквальной или символической природе воспоминаний, а также об эдиповом комплексе; или о важности родителей в судьбе человека; или — за и против редуктивного и конструктивного (или синтетического) подходов. Все эти вопросы рассматриваются в этой главе. Еще одна важная причина того, что Юнг не приводил в систему свои идеи относительно развития в раннем детстве, состояла в том, что он не хотел рисковать и затуманивать свое видение психологии жизни в целом, которую он создал в противовес теории Фрейда, сосредоточенной на младенчестве и детстве. Мы рассмотрим это позднее. Юнг рассматривал использование редукции как центральный момент в методике Фрейда, который пытался вскрыть "элементарные процессы желания и стремления, имеющие в конечном счете детскую или физиологическую природу" (CW 6, para. 78 . Юнг критикует редуктивный метод, поскольку значение бессознательного продукта (симптома, образа сна, оговорки) теряется. Пытаясь связать такой бессознательный продукт с прошлым, можно потерять его ценность для человека в настоящем. Далее Юнг возражал, что редукция слишком упрощает, принижает то, что он считает глубоким пониманием. Юнг подвергал сомнению действие психического детерминизма и каузальности в человеке. То есть: "Психология человека никогда не может получить исчерпывающего объяснения, исходя только из него самого: необходимо ясное понимание того, как она обусловлена обстоятельствами истории и среды... ни один психологический факт никогда нельзя объяснить, исходя только из причинности; как живое явление, оно всегда неразрывно связано с непрерывностью жизненных процессов, так что это не только результат развития, но нечто постоянно развивающееся и творческое" (CW 6, para. 717). Далее Юнг указывал, что то, что он называет "целевой точкой зрения" обычно принимается как должное в повседневной жизни, когда мы пренебрегаем чисто причинными факторами. Например, если у человека есть мнение и он его выражает, мы хотим знать, что он имеет в виду, к чему клонит. Нас мало интересует происхождение его идей. Но Юнг указывает, что причинная и целевая перспективы могут также сосуществовать. Рассматривая наше понимание фантазии, он говорит, что ее "следует понимать и причинно, и в плане цели. С точки зрения казуальной интерпретации это кажется симптомом физиологического или личного состояния, выходом предшествующих событий. С точки зрения целевой интерпретации это кажется символом, который стремится охарактеризовать какую-то цель с помощью материала, имеющегося под рукой, или выделить линию будущего психологического развития" (CW 6, para. 720). Юнг крайне несправедлив к редуктивной позиции. Он приводит в качестве примера редуктивного подхода интерпретацию сна о роскошном пире, которая заключается в том, что человек лег спать голодным! Здесь понятие "редуктивного" у Юнга несколько прозаично. Мы можем рассмотреть другие возможные значения этого сна, которые будут столь же редуктивными, но, возможно, менее прямолинейными. Почему "роскошный" пир? Может быть, это компенсация оральных деприваций раннем детстве? Или инфляция? Или желание? И является ли этот человек хозяином или гостем? Это традиционный прмдник или случайность? Крестины или похороны? Я не стал бы считать и этот список вопросов исчерпывающим, но различие состоит В том, что редуктивный подход, как я его понимаю, не предполагает ментальности архивариуса; он также требует воображения Это не вопрос простой реконструкции младенчества и детства. В этих вопросах делается ссылка на фантазию и на текущее состояние сновидца, и подчеркивается относящаяся к будущему связь с прошлым. Психоанализ прошел через аналогичные внутренние споры относительно причинности. Фрейдистский психоанализ разрабатывал понятие психического детерминизма. Всякое психологическое событие рассматривается как неизбежный результат предшествующих психологических событий. Эти предшествующие события функционируют в качестве причин, и рассматриваемые явления являются следствием этих причин. Райкрофт, рассматривая область психоанализа изнутри, дал многочисленные указания на то, что эта аналогия с естественными науками спорна. Например: "Я говорю ... о тех сомнениях, которые выражали Шац, Хоум, Ломас, я сам и другие относительно того, работают ли причинно-детерминированные предположения фрейдистской теории, т.е. действительно ли возможно утверждать, что поведение человека имеет причины в том же смысле, что и физические явления, или что личность человека можно действительно объяснить как результат событий, которые имели место, когда он был ребенком" (1972, с. ix). Эта цитата из Райкрофта взята из его введения к "Критическому словарю психоанализа", очень полезной книги. В этом введении Райкрофт далее показывает, как с другими недостатками теории Фрейда столкнулись эго-психологи, теоретики объектных отношений и экзистенциальные аналитики. Сходства между этими тремя группами и аналитическими психологами, юнгианцами и постъюнгианцами являются объектом нашего обсуждения. То, что это вообще возможно, особенно приятно, поскольку Райкрофт говорил, что страдает от "вполне распространенного недостатка, заключающегося в неспособности к пониманию мыслей Юнга" (там же, с. ix). То, что писал Райкрофт относительно причинности, можно далее сравнить с мыслями Юнга в 1921 году: "научная психология не должна ... основываться исключительно на строго каузальной точке зрения, первоначально взятой из естественной науки, поскольку ей также приходится рассматривать целевую природу психики" (CW 6, para. 71 . Вернемся к Райкрофту. Он утверждает, что он и упомянутые им аналитики полагают, что основной вклад Фрейда заключался в рассмотрении симптомов как коммуникации: "Приверженцы этой точки зрения полагают, что теории каузальности применимы только к миру неодушевленных предметов и попытки Фрейда применить принципы детерминизма, взятые из физических наук, к поведению человека не учитывают тот факт, что человек — это живое существо, способное принимать решения, делать выбор и действовать творчески" (1972, с. 89, выделено мной). Именно в связи с творчеством (во всех смыслах) мы теперь обращаемся к рассмотрению того, что Юнг имеет в виду, говоря о синтетическом или конструктивном подходе, противопоставляя его редуктивному, а затем то, как это влияет на его идеи относительно развития в раннем детстве. Мне кажется, что если не понять приверженность Юнга идее синтеза при интерпретации, его идеи относительно младенчества и детства не могут быть осмыслены. СИНТЕТИЧЕСКИЙ МЕТОД Юнг использовал термины "синтетический" и "конструктивный" как равнозначные, но первый предпочтительнее, вследствие путаницы в психоаналитической терминологии, где "конструкция" означает попытку достичь фактической реконструкции прошлого пациента, что, конечно, прямо противоположно тому, что имел в виду Юнг, используя термин "конструирование", который для него означал "строительство" или движение вперед (CW 6, para. 701). Важно отметить, высказывания Юнга в связи с синтетическим методом, поскольку его утверждения часто идеализируют. Юнг говорил, что он рассматривает продукты бессознательного как символические и предвосхищающие какое-то психологическое развитие, которое еще не произошло. Например, симптом, относящийся к переутомлению, может оказаться компенсаторным символом, привлекающим внимание к необходимости прояснить ситуацию. Один из моих пациентов, который соответствовал этому описанию, засыпал за своим столом на работе довольно регулярно; в результате он стал принимать таблетки для поддержания высокого уровня энергии. Вскоре доза превысила разумную, и нам пришлось обсудить ситуацию. Сосредоточение на вопросе сна вызвало воспоминание (которое, возможно, не было фактическим, но здесь это не важно) о том, как он спал, положив голову матери на колени, когда они ездили отдыхать на поезде, когда ему было около десяти лет. Он спал так, потому что его укачивало. Не вдаваясь в подробности, отметим, что в результате он поделился своими волнениями по поводу работы с женой, которая, к его удивлению, помогла ему и они вдвоем разработали для него менее напряженный образ жизни. Он перестал пытаться ограждать жену и просил у нее поддержки, символом которой явился образ коленей матери. Его фантазия о том, что он оберегает жену (и действует в ее интересах) содержала его собственную потребность в материнской заботе в проективной форме. Я привожу этот пример для того, чтобы показать, что синтетический подход может функционировать достаточно приземленно. Юнг обобщил идею этого подхода, говоря о "направленной в будущее функции бессознательного". Мы уже говорили о том, как самость регулирует психику, так что организм "знает", что для него лучше. Это свидетельство направленной в "будущее функции". Поскольку продукты бессознательного понимаются как явления, "ориентированные на цель или задачу" (CW 6, para. 701), отсюда следует, что наш интерес в меньшей степени связан с источниками бессознательного материала, но в большей — с его смыслом. Тогда возникает проблема того, как постичь этот смысл, и именно здесь Юнг оправдывает использование сравнительных данных и амплификации (см. гл. 1, с. 25). Наиболее подходящая для рассмотрения развития в раннем детстве черта синтетического метода — это то, как бессознательное проявляется в "символическом языке". Именно понимание Юнгом синтетической природы символов и то, как он настаивал на этом, в интеллектуальном плане способствовало его разрыву с Фрейдом. РЕАЛЬНЫЕ ЛЮДИ ИЛИ СИМВОЛИЧЕСКИЕ ФИГУРЫ? Хорошо известно, что Юнг отказывался принять эдипов комплекс как буквальное, фактическое событие. Он признавал архетипический компонент и видел в стремлении ребенка к матери регрессивную потребность вновь войти в ее тело и вернуться к состоянию раннего удовольствия. Юнг также подчеркивал ,как мы увидим более подробно далее, усиление личности в результате такого возвращения. Относительно хорошо известно, что Фрейд был вынужден принять тезис Юнга относительно ретроспективной фантазии взрослого человека, например, по отношению к первичной сцене. Юнг, как пишут Лапланш и Понталис в "Языке психоанализа", "поколебал" аргумент Фрейда (1980, с. 332). Фрейд и далее продолжал считать, что содержание, которое воспринято или неправильно воспринято, играло какую-то роль, но подошел очень близко к постулированию функционирования архетипа, как мы видели в главе 2 (с. 80). Менее известно то, насколько Юнг развил свою идею о том, что кажущееся реальным' пациенту, когда он говорит о фигурах родителей, фактически является ссылкой на символические фигуры, сформировавшиеся из взаимодействия архетипа и опыта, или просто результатом архетипической идентификации. Например, говоря о ребенке, Юнг писал: "Возможно, не лишним будет сказать, что обывательский предрассудок всегда склонен идентифицировать мотив ребенка с конкретным ощущением "ребенка", как если бы реальный ребенок был причиной и необходимым условием существования мотива ребенка... эмпирическая идея "ребенка" — это лишь средство выражения психического факта. Следовательно, при одном и том же знаке мифологическая идея ребенка — это явно не копия эмпирического ребенка, но символ, который ясно распознается как таковой, а не как человеческое дите" (CW 9i, para. 273n). Или, в отношении борьбы героя и чудовища-матери, Юнг не рассматривал последнюю как символ реальной матери: "Символизируется не реальная мать, но либидо сына, объектом которого когда-то была мать. Мы воспринимаем мифологические символы слишком конкретно... Когда мы читаем: "Его мать была злой колдуньей", мы должны понимать это так: сын не может отделить свое либидо от образа матери, он страдает в результате сопротивления, поскольку привязан к матери" (CW 5, para. 329). То есть не буквально "его мать была колдуньей". Или, по отношению к родителям: "родители — это вовсе не "родители", но только их образы; это воплощения, которые возникли в результате соединения особенностей родителей и индивидуальной предрасположенности ребенка" (CW 5, para. 505). Во всех этих отрывках говорится действительно о реальном человеке, т.е. "эмпирическом ребенке", "особенностях родителей". То есть Юнг не вычеркнул ту роль, которую могут играть реальные события детства в плане влияния на психику взрослого. Фактически он дает модель, которая позволяет современным аналитическим психологам воспринимать весь материал, который приносят их пациенты, как реальный , не слишком задумываясь над тем, является ли материал фактическим или следует ли считать рассказ заслуживающим доверия. Искажение детских воспоминаний и архетипических мотивов рассматривается с таким же феноменологическим уважением, как и так называемые факты. Мы скоро увидим, как аналитики Школы Развития освободились с помощью этого, но вначале мы должны попытаться прояснить одну область концепции Юнга, где он совершенно очевидно не смог соединить архетипический и эмпирический подходы. Это имеет отношение к природе психологии ребенка. ПСИХОЛОГИЯ ДЕТЕЙ Коротко можно охарактеризовать проблему следующим образом: следует ли рассматривать маленького ребенка как продолжение психологии его родителей или как нечто самоценное? Этот вопрос следует задать, поскольку здесь Юнг противоречит себе. В записи интервью, снятого в 1957 г., Юнг делает два следующих заявления: "Уже в самом раннем детстве мать признает индивидуальность своего ребенка, и если ты наблюдаешь внимательно, то можешь увидеть огромные различия даже между очень маленькими детьми" И "в каждом случае невроза у детей я обращаюсь к родителям и смотрю, что происходит с ними, поскольку у детей нет собственной психологии в буквальном смысле слова. Они настолько включены в ментальную атмосферу родителей, ... они окружены родительской или материнской атмосферой, и они выражают эти воздействия" (Jung, 1978, с. 274). Чтобы нельзя было подумать, что устное выступление было причиной этого противоречия, скажем, что Юнг демонстрирует такую же путаницу и в других местах. Во Введении к "Внутреннему миру детства" Викеса он писал: "Что должен понять внимательный читатель, например, из удивительного, но неоспоримого факта тождественности психического состояния ребенка бессознательному родителей? .. В тождественности нет ничего мистического... [она] происходит главным образом из известной бессознательности маленького ребенка... Бессознательность означает недифференцированность. Еще нет четко определенного эго, только события, которые могут относиться ко мне или к другому" (CW 17, para. 83). Но в другом месте мы читаем, что: "досознательная психика — например, психика новорожденного младенца это не пустой сосуд, в который... можно налить все что угодно. Напротив, это крайне сложная, четко определенная индивидуальная единица, которая кажется нам неопределенной, потому что мы не можем непосредственно видеть ее" (CW 9i, para. 151). Мне кажется, что в этой слабости кроется потенциальная сила. Индивидуальность ребенка действительно происходит из чего-то большего, чем то, что Юнг называет его "случайными родителями" (CW 17, para. 93). Но ребенок не растет без заботы родителей, а иногда она неадекватна. В большинстве случаев есть удовлетворительная связь между индивидуальностью ребенка и окружением, в котором он рожден. Но "удовлетворительная" не означает "совершенная". Как мы видели, фрустрация очень важна в развитии сознания. Юнг споткнулся о то, что можно рассматривать как основной момент или важную черту современного подхода с точки зрения развития. Ребенок, отдельный человек, должен установить определенные отношения с родителями, чтобы выжить, а они, в свою очередь, должны приспособиться к его индивидуальности. ПОСТЪЮНГИАНЦЫ И ПСИХОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ Картина, которую я нарисовал, показывает, что Юнг крайне амбивалентен. Неудивительно, что его неуверенность породила много дебатов между школами постьюнгианцев, а в случае Школы Развития внутри самой школы. Есть две основные проблемы, по которым существуют разногласия. Первая относится к тому, основан ли подход к анализу, который использует теорию развития, на чем-то ином, помимо "генетической фантазии" (Giegerich, 1975, с. 125). Второй спорный вопрос (относящийся в большей степени к Школе Развития): когда мы говорим о "ребенке", имеем ли мы в виду эмпирически наблюдаемую ситуацию в детстве или образы, происходящие из нашей эмпатии с детскими частями взрослого? Начнем с ценности Школы Развития. ПСИХОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ: ИСТИННАЯ ИЛИ ЛОЖНАЯ ПСИХОЛОГИЯ? Гигерих, который использовал термин "генетическая фантазия , полагал, что всякое обращение назад не является юнгианским, поскольку для Юнга "откуда" важнее, чем "куда". Гигерих фактически критикует попытки Нойманна определить стадии развития эго, но он распространяет эту критику и на эмпирическую проверку, научную истину и систематизацию (там же, с. 125). Гигерих получает поддержку в утверждении Хиллмана о том, что ребенок функционирует как экран, на который психолог школы развития "может свободно проецировать [свои] фантазии, не встречая сопротивления" (Hillman, 1972, с. 243). Или, другими словами: "Фантазия Фрейда о сознании маленькой девочки становится фрейдистской фантазией в сознании маленькой девочки" (там же, с. 243). Гигерих и Хиллман пытаются сказать, что интерес представляет попытка описания и теоретизирования по поводу раннего детства, а не какие-то доступные проверке данные. Это, конечно, попытка архетипического поиска или вопроса, а цель — знание истоков. Находки психологии развития составляют лишь современные варианты мифа о сотворении. Опять-таки Райкрофт, который получил совершенно иную подготовку, указывает, что теории развития — это концепции исторического объяснения, которые пытаются объяснить "клиническое настоящее". Отсюда следует, что: "концепции, к которым мы пришли с помощью исследования назад от взрослого состояния, формулируются через направленное вперед развитие теоретического построения, "младенца" или "ребенка", которое занимает такое большое место в аналитической литературе" (Rycroft, 1972, с. xxiii). Это не преуменьшает усилия тех, кто анализирует или наблюдает детей, о чем мы еще будем говорить. Но верно, что мы имеем дело со склонностью говорить о событиях, которые "как полагают, случались" (там же). Хиллман совершенно прав, говоря, что понятие совершенно объективного аналитика или объективного наблюдателя детей абсурдно. Поэтому всякого рода замечания, которые мы делаем о детях и детстве, относятся непросто к детям или детству. Далее он объясняет, что точка зрения на ребенка в нашей культуре изменилась с течением веков, и что это видно по тому, как развиваются образы детей в живописи и скульптуре. Далее, лишь недавно была разработана идея детства как отдельной единицы, "требующей особого внимания и условий" (1975, с. 10). Но за утверждением обратного со стороны Хиллмана стоит модель развития, которая отличается от линейной модели (стадии и т.д.) с одной стороны, а, с другой стороны, — от понятия развития как спирали. Идея спирали предполагает, что одни и те же элементы личности находят повторяемое выражение, но в разные моменты и в разном соотношении с эго и самостью на спирали. Поэтому суть состоит в идее роста, а Хиллман хочет без этого обойтись, предпочитая свою кругообразную модель (см. выше, с. 18 . Кругообразность означает, что каждый элемент личности рассматривается как всегда присутствующий, и развитие понимается как развитие чего-то в самом себе, в природе, которая всегда существовала. Мне хотелось бы бросить здесь вызов и сказать, что кругообразный подход, выдвинутый в рамках Архетипической Школы Хиллманом, можно обобщить, используя слово "разворачивание", которое обычно связано со Школой Развития (например, Lambert, 1981a, с. 193). Содержание самости разворачивается со временем и "сплетается" с окружающей средой. Хиллман утверждал в статье "Senex and puer" (1979b), что senex, старый мудрец, архетип смысла, существует с самого начала, "как и все архетипические доминанты" (с. 21). Поэтому Хиллман приближается к идее первичной самости (которая, как мы видели, не обязательно приводит к стабильным и организованным состояниям). Хиллман рассматривает senex как потенциал, который готов воплотиться, когда дается подходящий стимул развития; это не обязательно происходит в старости, поскольку есть соответствующие возрасту формы старого мудреца в маленьком ребенке. Можно вспомнить любопытство ребенка, уважение к знанию и способность учиться на опыте как свидетельство этого, и даже детской "мудрости". Сходство между моделью развития Хиллмана и моделью Школы Развития связано с пониманием того, что развитие генерируется в большей степени чем-то, что уже есть в ребенке. Это можно сравнить с акцентом Юнга на перспективе, целевой точке зрения и синтетическом подходе. Строго говоря, нет несовместимости между этими двумя точками зрения (кругообразной, циклической и направленной в будущее перспективной). Цели человека сами по себе остаются теми же. Но есть разница в акцентах. Опять-таки, как и с вариантами стилей эго, и при демократизации и релятивизации самости и индиви-дуации, мы видим, что два крыла постъюнгианского мира объединяют свои усилия для атаки на центр, Классическую Школу. Я не собираюсь возражать против изложенной Хиллманом общей концепции, которая явно противоречит теории развития, но скорее мне хотелось бы указать на сходства. Возможно, он считает, что основывает свои идеи на идеях Юнга, особенно когда Юнг говорит о "древнем сыне матери" (Jung, 1963, с. 153) и возвращается к теме двухмиллионолетнего человека, который есть в младенце (Jung, 1978, с. 99). Теперь мы обратимся к другой точке зрения относительно значения развития личности. ЗНАЧЕНИЕ РАЗВИТИЯ Гигерих и Хиллман выразили свою Архетипическую точку зрения, что психология развития есть фантазия. Как и можно было ожидать, Школа Развития не может согласиться с этим. Фордхам полагал, чтр весь смысл анализа состоит в разбивании сложных структур на простые формы и системы, чтобы исследовать основополагающие модели поведения и ментальное функционирование пациента. Фордхам утверждал, что "при инфантильных стадиях ума мы видим ядро более поздней структуры (1978а, с. 39). Помимо аналитического значения, Фордхам также считал, что терапевтическим эффектом обладает само по себе обсуждение и исследование младенчества и детства. Нет оснований отвергать анализ личной истории в сочетании с социальным и культурным контекстом человека. Далее Фордхам говорит о том, насколько "историчен" процесс анализа. Он стремится к наиболее полной реконструкции развития пациента. Но он также признает, что это совершенно невозможно. Реконструктивная работа имеет преимущество в том, что она дает аналитику и пациенту перспективу, и все же Фордхам делает акцент на том, что со временем такая реконструкция может быть пересмотрена или отвергнута. Например, пациент может изменить свое мнение о родителях. Один из моих пациентов считал своего отца "непутевым", полнейшим неудачником, и при этом грубияном и тираном. Когда отец умер, пациенту пришлось сообщать о его смерти дядьям, теткам и двоюродным братьям. Он никогда не знал никого из этих людей раньше, хотя и знал, что из-за того, в какой момент умер дед, а также из-за разницы в семнадцать лет между его отцом, младшим в семье, и его братьями и сестрами, отец оказался в очень невыгодном положении в семейном и материальном плане. Отец прожил жизнь рабочего; другие дети жили жизнью представителей преуспевающих буржуа, имели специальность. Когда ему пришлось говорить с этими людьми, мой пациент начал переоценивать какие-то моменты жизненного опыта отца и видеть собственное детство как нечто, в меньшей степени подверженное пыткам и преследованиям, и в большей степени как часть более широкого контекста трагедии. И как-то в этом процессе он простил отца. Фордхам рассматривает вопрос, поднятый Юнгом и упомянутый ранее, о том, деструктивен ли анализ по отношению к бессознательному: "сведение поведения человека к ряду примитивных единиц — это не конец человека с непредсказуемой способностью к творчеству...[Это] иллюзия, которая точно также относится к тем, кто придает чрезмерное значение типам ... или архетипам" (1978а, с. 60). Ламберт (1981а, с. 106) сделал парадоксальное, но важное замечание о том, что следует рассмотреть цель, состоящую в освобождении пациента от чрезмерной связи с прошлым, и кроме того, которая достигается проверкой и, где это возможно, реконструкцией прошлого. Он говорит о таких клинических явлениях, как о тенденции к тому, чтобы реагировать неподобающим образом на текущую ситуацию. Пациент может функционировать с нетерпением и нервностью ребенка, а возможно, и с глобальным стилем функционирования ребенка. Или же пациент может представлять собой очень одностороннюю личность, которая зафиксирована на какой-то более ранней точке, которая мешает взрослому функционированию -возможно, чрезмерной зависимости или ревности. По отношению к культурному измерению, Ламберт полагает, что такие аспекты, как социальная система в момент взросления пациента, модные течения в воспитании детей, религиозные взгляды родителей, можно также принять во внимание. Но Ламберт также утверждает, что аналитик — как историк отличается от обычного историка, поскольку прошлое, с которым имеет дело аналитик, еще живо. В своей работе "Значение генетического аспекта для аналитической психологии" (1959) Нойманн высказал мысль о том, что аналитическая психология должна попытаться сочетать личное и межличностное, "временное генетическое" с вневременным и безличным. После того, как эта работа была написана, именно этому вопросу уделялось много внимания. Вклад самого Ной-манна выражен его термином "личное переживание архетипа". Взяв в качестве примера зависимость ребенка от матери, Нойманн указал, что это зависимость и от матери, и от архетипиче-ского образа матери. Межличностный временной архетип не может быть приведен в действие ничем иным, кроме личного столкновения с другим человеком. И все же из-за того, что переживание архетипа имеет место на личном уровне, есть возможность нарушения и патологии. Нойманн надеялся, что нашел положение посередине между ориентацией на развитие и архетипической ориентацией. В этой надежде он имел нечто общее со Школой Развития, с которой, будучи Классическим аналитическим психологом, он так часто конфликтовал, во многом вследствие того, что у него другая концепция развития. Заключение Нойманна: "Ни копание в личном материале в ходе анамнеза, ни амплификация только лишь архетипического материала без рассмотрения детства не могут считаться удовлетворительными' (там же, с. 129). Редферн в работе "Можем ли мы измениться? " (1974) указал, что для большинства людей даже вполне значительные изменения не мешают ощущению "динамической непрерывности". То есть события и переживания, которые, казалось бы, изменяют жизнь человека, не меняют основы человека. Что касается нашего исследования развития, это предполагает срединную позицию. Динамическая непрерывность предполагает, что материал можно рассматривать редуктивно или синтетически, или здесь и теперь, или через сочетание этих перспектив в зависимости от того, какая точка зрения кажется более полезной для имеющегося материала или в данное время. В качестве иллюстрации такого прагматизма Редферн предложил личное воспоминание о том, как он сам подростком всегда искал чего-то, подобного зрительному образу — драгоценность, или идеальную девушку, или идеологию, или идеал. Он писал: "Мы можем рассматривать эти предметы вожделения как различные варианты или результаты идеализированной груди или матери или какого-то еще утраченного психологического состояния. Нет ничего страшного в использовании этих терминов, если только вследствие этого мы не отбиваем охоту к поискам. Ибо только через поиск этих целей происходят жизнь и изменение" (там же, с. 1). ЭМПАТИЯ И НАБЛЮДЕНИЕ Я говорил о том, что был еще один спор среди постьюнгианцев, на этот раз внутри Школы Развития. Он касается относительных достоинств модели младенчества, полученной в результате эмпирических наблюдений за реальными матерями и детьми (как предлагал Фордхам в 1980 году) и модели, предполагающей эмпатическую экстраполяцию материала, полученного в результате анализа детей и взрослых. Сторонники первой точки зрения полагают, что они избегают адультоморфной фантазии, при которой более поздние психологические состояния, имеющие место у регрессирующих или больных взрослых, путаются с тем, что можно считать нормальным в младенчестве. Те, кто приветствовал эмпатическую экстраполяцию, полагают, что они лучше оснащены для проникновения во внутреннюю жизнь младенца, поскольку выясняют что-то о чувствах и переживаниях младенца во взрослом. Многие из тех, кто формулировал гипотезы относительно того, что происходит в раннем детстве, согласны, что на раннем этапе младенец действует и, что главное, соотносится с матерью, так, как если бы он находился в состоянии психологической тождественности, или. говоря метафорическим языком, единства с матерью — например, "первичный нарциссизм" Фрейда, "нормальный аутизм" Малера, "иллюзия всемогущества" Винникотта. Несмотря на то, что есть различия между этими понятиями, есть и известная степень пересечения. Подобным же образом работа со взрослыми при анализе рождает фантазии идеализированного или ужасного единства с аналитиком. Какова связь между этими двумя рядами явлений? Ни в одном из двух случаев не является объективно верным, что есть что-то еще, кроме двух людей. Но, говоря метафорически и эмоционально, в обоих случаях преобладает атмосфера психологического единства. Вопрос состоит в том, до какой степени такие фантазии во взрослом регрессивны в том смысле, что они возвращают к действительно пережитому и прочувствованному в детстве. Или же такие взрослые фантазии являются просто желаниями того, чтобы младенчество было таким, сентиментальным или ищущим сочувствия, в зависимости от того, приятно или неприятно ощущение единения? Спор вращался вокруг вопроса о том, полезно или нет устанавливать, что мать и ребенок функционируют в соответствии с субъективным восприятием ребенком их отношений. Или, другими словами, если очень маленький ребенок ясно не воспринимает границы или объективное разделение или разрыв между матерью и собой, насколько справедливо говорить о фазе психологического единства ограниченной протяженности и существующей наряду с разделенностью, отмечаемой наблюдателем? С точки зрения наблюдателя, нет такого единения. Мать и ребенок начинают жизнь вместе как два отдельных существа и постепенно находят друг друга и вступают в отношения. Весь процесс предполагает активное участие обоих. Считается, что в ходе этих отношений ребенок может идентифицироваться с матерью, даже смешаться, но это временная иллюзия со стороны ребенка, и ей не следует позволять затемнять наше понимание объективной разделенности (Fordham, 1976, с. 54). С эмпатической точки зрения, и ребенок, и регрессировавший взрослый, в соответствии со своими фазами, борются за установление границ и интеграцию осознания разделения, которое объективно имеет место. Но для ребенка иллюзия единения или всемогущества нормальна и дает основу для удовлетворительного развития эго. Для взрослого такие иллюзии являются иллюзиями в патологическом смысле, но они говорят нам о его опыте нормальных иллюзий в младенчестве. Поскольку эти фантазии также влияют на его отношения и эмоциональное состояние, они являются потенциальной связью между прошлым и настоящим. Как говорил Ньютон: "Реальность отделения младенца не говорит нам ничего о его субъективных переживаниях... Мне хотелось бы провести различие между наблюдением за младенцем и работой с младенцем во взрослом человеке. Юнг говорил, что каждая фаза развития становится автономным содержанием психики. Во взрослых пациентах образы, относящиеся к младенчеству, происходят из автономных комплексов с личностным и архетипическим измерением... При наблюдении младенца наблюдатель не участвует ... предположительно он стремится к объективности и сводит свою субъективную реакцию к минимуму. Различие между этими двумя подходами могут взаимообогащать либо вести к непониманию" (1981, с. 73- 4). Идея, упомянутая Ньютоном (который цитировал Юнга) о том, что каждая фаза развития в раннем детстве становится и продолжает быть автономным содержанием психики во взрослом состоянии, имеет огромное значение. В каждый данный момент ранние фазы развития, или скорее, опыта, имеют возможность начать действовать в человеке. Это предполагает, что существует невероятно сложная мозаика потенциальных образов. Эти содержания ставших автономными фаз влияют друг на друга и на эго, следовательно, создавая систему, которая объясняет нарушения и другие проблемы, которые могут помешать объективной реконструкции. Помимо субъективной цели, нам следует рассматривать более поздние образы как нечто, влияющее на более ранние по мере того, как происходит интеграция эго; правила времени не всегда применимы. Мы можем сказать, что личный опыт младенчества и детства, которые эволюционируют таким образом, могут функционировать во взрослом человеке как комплексы, ядра, вокруг которых собираются события, и которые диктуют эмоции и чувства, которые порождают события. Образы младенчества во взрослой жизни следует рассматривать как символы, а также как нечто относящееся к историческому младенцу. Одним из ключевых является вопрос о равновесии между межличностным и внутри-психическим факторами. В младенчестве архетипические детерминанты, врожденные ожидания влияют на то, как младенец воспринимает свое взаимодействие с его личной матерью. И, в свою очередь, межличностная деятельность стимулирует внутри-психические образы. Во взрослом человеке образы, возникающие из межличностной/внутрипсихической матрицы, влияют на отношения во взрослом состоянии. Тот факт, что эти содержания выражены в форме образов, представляют собой ценный мостик к полицентричному, образному тону архетипической психологии; снова у двух явно противоположных Школ оказываются сходные позиции. Благодаря этому у нас, видимо, все же есть инструмент для достижения равновесия между личным и архетипическим, который искал Нойманн в 1959 г. Например, одна из моих пациенток, которой предстояло лечь в больницу по поводу незначительной операции, была уверена, что рак ее матери входит в завершающую стадию. У нее возникла фантазия, что мать намеренно выбрала именно это время. Позднее так и произошло. Пациентке пришлось покинуть больницу за несколько минут до операции, чтобы броситься к постели матери. Образ, который развился у пациентки в детстве и позднее, предполагал крайне негативное ощущение единения их обеих. В этом случае образ вначале был центром ее фантазии, а затем реализовался в реальности. Психоанализ тоже отдал дань этим спорам. Кохут (1977, с. 267-312) утверждал, что сущность психоанализа, его уникальность среди наук состоит в том, что он приобретает Материал на основе интроспекции и эмпатии. "Мир определяется интроспективным состоянием наблюдателя" и существует "единство наблюдателя и наблюдаемого". Действительно, Кохут полагал, что явления можно считать психологическими только в том случае, если режим наблюдения основан на интроспекции и эмпатии: Эмпатия — это не просто полезный способ получения доступа к внутренней жизни человека ~ сама идея внутренней жизни человека и тем самым психологии сложных ментальных состояний немыслима без нашей способности познать с помощью сложной интроспекции — как я определяю эмпа-тию ~ какова внутренняя жизнь человека, каковы мы сами и что другие думают и чувствуют" (там же, с. 306). Эмпатический подход к наблюдению отличается от .эмпиризма естественных наук. Даже когда такой эмпиризм применяется психологами Школы Развития с аналитической точки зрения, предполагается, что наблюдатель занимает "воображаемую позицию вне человека" (там же). С другой стороны, эмпатический и интроспективный способ наблюдения помещает наблюдателя в воображаемую точку внутри психической организации человека, с которым он эмпатически идентифицируется" (Kohut, 1971, с. 219). Наблюдения, ведущие к получению эмпирических данных, принадлежат общественным наукам: они не аналитичны. Кохут говорит о формулировках Шпитца (1965) и Малера (1975), что они не так уж неверны. Скорее они "отдалены от переживания", поскольку не основаны на длительном эмпатическом погружении во внутреннюю жизнь наблюдаемого. Фактически степень выведения вовне так велика, что Кохут отвергает такое наблюдение как нечто подавляемое и испорченное "традиционной оценкой ценностей западного человека" (1980, с. 450). Это последнее положение относительно западных ценностей перекликается во многом с критикой со стороны Хиллмана положений школы развития относительно эго (см. выше, с. 129— 130). Кохут полагает, что акцент в работе Малера о "разделении" и "индивидуации" (в несколько ином, не таком, как у Юнга значении этого слова) отражает уже существующую шкалу ценностей: слепая зависимость "плоха", самодостаточность без жалоб "хороша". Это можно противопоставить акценту в работе Кохута на "внутренних состояниях чувств", и независимость — лишь одно из них (Kohut, 1980, с. 451). Что включает в себя постоянное использование Кохутом слова-картинки "эмпатия"? Эмпатия предполагает, что человек ставит себя на место или внутрь другой личности, без потери. Другой человек может помочь эмпатии, как, например, когда анализ протекает хорошо, и пациент и аналитик работают вместе. Аибо пациент может воздвигнуть механизмы защиты на пути эмпатии аналитика. Эмпатия может быть использована при наблюдении за детьми (например, поэтические размышления Винникотта относительно внутренних ощущений ребенка и попытка облечь их в слова — "привет, объект и т. д.). Трудность здесь состоит в том, что для многих людей эмпатичным к ребенку проблематично из-за необходимости активизировать собст-нснную детскую самость, не навязывая своих моделей существования. Можно видеть, как это отличается от "объективного" наблюдения детей, когда детская самость наблюдателя находится под контролем. Несмотря на то, что большинство из тех, кто наблюдает детей, знает, что такая объективность недостижима, немногие последуют за Кохутом, который поощряет явное смешение себя и другого. Кохут очень старается отличить эмпатию от сострадания, с одной стороны, а с другой стороны, от интуиции. Эмпатии не обязательно быть сострадательной, хотя она и необходима для истинного сострадания. Психологические приемы ведения войны основаны на эмпатии, и на ней же основаны ухищрения ловкого торговца. Что касается интуиции, различие провести труднее. Все родители и большинство аналитиков имели переживание соединения с материалом пациента до того, как пациент подходил именно к этому моменту (ср. исследование Dieckmann по контрпереносу, с. 200 выше). Основная причина того, почему эти явления не основаны на интуиции, заключается в том, что процесс, при котором они имеют место, подвержен рациональному исследованию, а интуитивные действия и переживания — нет. Кохут заметил, что "Никто, конечно, не может говорить об интуиции по отношению к нашей способности узнать лицо друга. Но как насчет диагноза болезни, с первого взгляда поставленного постоянно работающим клиницистом; казалось бы, неразумного выбора того, что другим кажется бесперспективным направлением научного исследования, но в конечном итоге ведет к великому открытию, сделанному талантливым исследователем; и даже решающие ходы великих шахматистов, военных стратегов, политиков и дипломатов? Во всех этих случаях талант и опыт сочетаются и обеспечивают либо быстрый сбор большого материала и способность понять, что он образует значимую конфигурацию, либо распознавание в один шаг сложной конфигурации, которая ранее не поддавалась решению" (1980, с. 450-1). Кохут сознает, что наблюдение внешнего мира может происходить гораздо более подробно, чем наблюдение внутреннего мира. Но при всех ограничениях наблюдения внутреннего мира эмпатия не только важна, но она обеспечивает поддержку высшим стандартам, подходящим для исследования внутреннего мира. Нет принципиальной разницы между не-эмпатическим исследованием внешнего мира и эмпатическим исследованием внутреннего мира. Просто эмпатия необходима в первую очередь для последнего. Читатель может отметить сходство с определением эмпатии у Юнга, в котором подчеркивается "одушевленность" объекта и возможность активного использования эмпатии (CW 6, para. 486). ВКЛАД ЮНГА В ПСИХОЛОГИЮ РАЗВИТИЯ Вслед за этим предварительным обсуждением я хочу сосредоточиться на вкладе Юнга в наше понимание развития в раннем детстве. Кроме того, я провожу параллели с теориями развития в психоанализе. В следующем разделе рассматривается вклад поетъюнгианцев. Я. могу выделить восемь областей, в которых вклад Юнга поразителен или значителен; некоторые из них рассматривались в других местах и я привожу ссылки на это. Акцент на матери. Юнг одним из первых четко высказался относительно значения отношений ребенка и матери в том виде, в каком это понимается теперь. Это следует сравнить с тем, как Фрейд настаивал на том, что эдипов треугольник накладывает свою ауру и рисунок на модель более поздних отношений. Юнг писал в 1927 году: "Отношения матери и ребенка — безусловно, самые глубокие и самые сильные из известных нам ... это абсолютные переживания, свойственные нашему виду, органическая истина... Существует внутренне присущая ... крайняя интенсивность отношений, которая инстинктивно заставляет ребенка прижиматься к матери" (CW 8, para. 723). Точно так же нам следует учитывать центральную потребность отделения от матери (и ограничения этого усилия): "С течением лет человек естественно перерастает связь с матерью ... но он не перерастает архетип так естественно" (CW 8, para. 723). Юнг подчеркивал три аспекта отношений ребенка и матери. Это — во-первых, то, что в течение всего периода взросления имеет место регрессия; во-вторых, что отделение от матери — это борьба; в-третьих, что кормление имеет первостепенное значение. Регрессия возникает из-за потребности ребенка в адаптации; такие потребности могут быть внешними и внутренними. Регрессия происходит не только к личной матери, как бы восполняющей временно жизненные потребности, но также к бессознательному архетипическому образу матери, поскольку "регрессия ... не прекращается на матери, но идет дальше за нее к родительской области "Вечной Женственности". Здесь мы видим "Зерно целостности", которое ждет сознательной реализации (CW 5, para. 50 . Это напоминает то, как психоаналитик Балинт проводил различие между легкой и имитирующей регрессией, которая дает шанс для "нового начала" (Balint, 196 . Второй акцент Юнг делал на борьбе ребенка, направленной на отделение от матери. Можно спросить, почему отделение понимается как борьба. Юнг никогда не спорил, что человек хочет (почти запрограммирован на это) отделения; но он сознавал, что существуют и другие желания или соблазны. Слитность с матерью после соответствующего возраста привлекательна, поскольку, например, можно избежать эдиповых конфликтов. Еще одна идея Юнга бросает свет на то, почему оправдано использование слова "борьба". Он полагал, что отделение от родителя также является началом новой стадии. Но: "Даже если изменение действительно имеет место, старая форма не теряет своей привлекательности; тот, кто вырывается от матери, стремится вернуться обратно к матери. Это стремление может легко превратиться в поглощающую страсть, которая угрожает всему, что было завоевано. Тогда мать становится, с одной стороны, высшей целью, а с другой стороны — самой страшной опасностью" (CW 5, para. 352). Это составляет сущность стремлений героя, о которых мы говорили в главе 3. Юнг определил расщепление природы человека: одна часть хочет расти вовне и дальше, а другая — хочет вернуться к истокам для обретения силы. Одна часть стремится ассимилировать новые переживания "там вовне", другая ищет новой и регенерирующей встречи с элементарными психологическими силами. Расщепление — это область работы инстинктом Жизни и Смерти. Несмотря на то, что инстинкт Смерти получает свои крайние проявления в агрессии и разрушительности, мы видели, что его истинным объектом является сведение известного нам мира к исходному состоянию, которое, с точки зрения психологии, является неорганическим (ср. выше, с. 197). Поэтому стремление бессознательного к регрессии также опасно. Третий важный акцент Юнга относительно отношений матери и ребенка относится к кормлению в первые годы жизни. Юнг, настаивая на отделении от Фрейда, говорил о том, что это область, не связанная с сексуальностью. Фрейд, отмечал Юнг в 1913 г., наблюдал, что кормление приятно и возбуждающе, и пришел к выводу, что сосание обладает сексуальными свойствами. Юнга отмечал, что все, о чем говорит такое наблюдение — это то, что и секс, и сосание возбуждают: "Получение удовольствия ни в коем случае не тождественно сексуальности" (CW 4, para. 241). Юнг писал, что в человеке, как и почти во всей природе, существует исключительная сосредоточенность на кормлении и росте в течение какого-то времени. И внутриутробный и первый внеутробный периоды младенчества относятся к этой стадии жизненных процессов (CW 4, para. 237). Вслед за этим важным моментом Юнг сделал, как теперь кажется, ошибочное суждение. Он считал, что если существует и половой инстинкт, и инстинкт кормления, то мы не должны заявлять, что кормление сексуально, если только не утверждается обратное, — что секс основан на кормлении. Мы знаем теперь, что многие половые расстройства происходят именно вследствие неудовлетворенных импульсов кормления или плохого опыта. Говоря кратко, сексуальность и кормление действительно влияют друг на друга. Есть несколько причин такого взаимовлияния. В обоих видах деятельности есть телесный контакт и близость, и оба вида деятельности предполагают проникновения чего-то во что-то. Оба вызывают возбуждение и в конце концов разрядку напряжения. Смешение орального (кормление) и генитального (сексуальность) принимают разные формы. Проекция оральной агрессии приводит к фантазиям о влагалищах с зубами. Инкопо-рирующая мать или вторгающаяся мать становится либо заглатывающим влагалищем, либо женской фантазией о вторгающемся и контролирующем пенисе. (Такие зональные смешения происходят не обязательно между оральностью и генитальностью. О сексе говорят как о чем-то грязном (смешение анально-генитального) или его воспринимают как борьбу за власть, и тогда заимствуются образы анальных напряжений в младенчест-ве). Видимо, Юнг открывал дверь для таких формулировок, но закрыл ее, отвергнув собственные аргументы как "жонглирование понятиями". Он не может принять того, что два отдельных инстинкта — сексуальности и кормления — могут сосуществовать в младенце. Он делает следующий вывод: "Сосуществование или отдельное проявление двух инстинктов нельзя обнаружить в младенце, поскольку одна из инстинктивных систем не развита вовсе или совершенно рудиментарна... Сосуществование двух инстинктивных систем — это гипотеза, которая конечно, облегчила бы все" (CW 4, para. 241). Однако Юнг пошел дальше, когда утверждал, что существуют "многочисленные тесные связи между функциями кормления и секса" (там же, para. 291). Я убежден, что если бы Юнг не находился во власти такой же односторонней позиции (никакого секса в младенчестве), как и Фрейд (ничего кроме секса в младенчестве), он смог бы более тщательно исследовать это. Рассматривая психопатологию отношений матери и младенца, Юнг описывает результаты того, как не сбываются архети-пические ожидания. В данном случае архетипические ожидания содержатся в ребенке. Если личный опыт не может вызвать очеловечивания архетипического образа, человеку приходится пытаться достичь непосредственного контакта с архетипической структурой, которая лежит в основе его ожиданий, чтобы попытаться жить на основе архетипического образа. Патология также возникает в результате опытного подтверждения только одного полюса — существующих возможностей позитивного и негативного. Так, если плохой опыт преобладает в младенчестве над хорошим, тогда полюс "плохой матери" в диапазоне ожиданий активизируется, и уравновешивания не происходит. Можно сказать, что человеком "владеет" образ плохой матери. Подобным же образом, идеализированный образ отношений матери и ребенка может привести к тому, что ощущается только "хорошая" область спектра, и человек никогда не сможет справиться разочарованиями и реальностью жизни. Если мы обратимся к современным психоаналитическим теориям отношениям матери и ребенка, то увидим, что там тоже присутствуют нюансы, о которых шла речь в работе Юнга, но иногда они несколько по другому изложены. В своей книге "Нарцисс и Эдип: дети психоанализа" (1982, с. 2 Гамильтон высмеивает различные направления психоаналитической психологии детей и классифицирует эти взгляды на ребенка, начиная от пассивнонегативной к активно-позитивной ориентации. На крайней пассивной позиции мы видим Фрейда с его идеей первичного нарциссизма (из которого сопротивляющегося младенца следует "выманивать"), Малера (симбиоз матери и ребенка) и Кохута. Согласно Гамильтон, все эти теоретики рассматривают ребенка как занимающего относительно пассивную позицию в ранних взаимоотношениях. Двигаясь дальше по шкале, мы находим теорию объектных отношений, например, в том виде, в каком ее выдвинула Клейн. Далее следуют идеи интенсивной связанности между матерью и младенцем (Balint). Наконец, идут более "активные" теории "синхронности взаимодействия" (Bower) и акцент Винникотта на взаимности. У Юнга есть место на шкале Гамильтон, хотя он и не развивал эти идеи в такой степени, как те психоаналитики, которых она упоминает, — у него есть концепция ребенка, над которым доминирует психология родителей (пассивная) и понятие ребенка как активного человека. Одним из отрицательных моментов шкалы Гамильтон является то, что она не различает четко то, какие теории используют внутрипсихическую перспективу, какие межличностную, а какие — обе (если таковые есть). Ранние психологические механизмы. Юнг дал описание психологических механизмов, некоторые из которых он применил к младенчеству, но все они предвосхищают теорию объектных отношений. Первый механизм — это расщепление, которое обычно рассматривается в клейнианском психоанализе как ранняя защита, предполагающая контроль над объектом с помощью расщепления его на хороший и плохой частичные объекты (Segal, 1973, с. 12 . Человек может наслаждаться хорошим и нападать на плохой на основе расщепления с меньшей путаницей и с меньшим страхом наказания или утраты. Юнг говорит о расщеплении по отношению к матери или, точнее, к образу матери. Он говорит о "двойственной матери" (в 1912 г.), и это можно понимать двояко: во-первых, как двойственность между личной матерью человека и архетипом матери, и во-вторых, как двойственность между хорошим и плохим вариантом либо реальной, либо архетипической матери (CW 5, paras 111 and 352). Нам следует, наверное, поместить слова "реальная" и "архетипическая" в кавычки, поскольку реальная мать имеет архетипический компонент, а архетипическая мать требует личного проявления. Мы можем изобразить эту двойственность схематически: личная мать плохая мать ? хорошая мать архетипическая мать Второй механизм назван Юнгом "примитивной идентичностью". Под этим он понимает априорное сходство, основанное на исходной недифференцированности субъекта и объекту. Такая идентичность, например, воспринимаемая младенцем по отношению к матери, бессознательна и "характеризует ментальное состояние раннего младенчества" (CW 6, paras 741-2). Затем в 1921 г. Юнг описал состояние развития, подобное "области творчества" Балинта и фазе нормального аутизма Малера (1975). Во всех этих теориях акцент делается на относительном отсутствии дифференциации субъекта и объекта. Вклад Юнга значителен вследствие акцента на уже существующем сходстве, врожденной тенденции к идентичности, а не на сходстве, которое обнаруживается путем опыта или достигается через фантазию. Он, как и большинство остальных теоретиков, рассматривают это как идентификацию (ср. Laplansh and Pontalis, 1980, с. 205). Более важно, чем примитивная идентичность, важно то, как Юнг использует особый вид идентичности, для которого он использует термин мистическое соучастие (participation mystique). Это выражение он заимствовал у Леви-Брюля, антрополога. В антропологии оно обозначает форму отношений с объектом (в значении "вещь"), при котором субъект не может отделить себя от вещи. Это основано на понятии, что человек и вещь — например, предмет культа или священный предмет — уже связаны, и когда достигается состояние мистического соучастия, эта связь оживает. Юнг применял этот термин, начиная с 1912 года, к отношениям между людьми, в которых субъект или его часть оказывает воздействие на другого, или наоборот, так что эти двое становятся неразличимыми с точки зрения эго субъекта. Говоря более современным психоаналитическим языком, Юнг описывает проективную идентификацию, при которой часть личности проецируется на объект, и тогда объект воспринимается так, как если бы он был проецируемым содержанием. Например, ребенок может проецировать свою агрессию на грудь матери. Если он делает это достаточно интенсивно, тогда он идентифицирует грудь с собственной агрессией, и ему кажется, что грудь нападает на него или преследует его. Содержание проецируется на или в объект, который затем идентифицируется с содержанием. Проективная идентификация или мистическое соучастие это ранние защиты, которые также проявляются во взрослой психопатологии. Они позволяют субъекту контролировать объект или по крайней мере поддерживать иллюзию контроля с помощью определения внешнего объекта или "окрашивания" его в соответствии с внутренним пониманием субъекта. Таким образом, архетипическое наследие младенца оказывает воздействие на внешний мир, так что мы можем говорить о субъективных схемах переживания или об архетипических объектах (см. выше, с. 82). Есть также сходство между мистическим соучастием и понятием объекта-самости у Кохута, при котором оспаривается обычное разделение самости и объекта (см. выше, с. 202). Также можно провести связь с идеей Биона о наложении того, что принадлежит окружению, на то, что является врожденным. Юнг использовал идею проекции и интроекции (CW 6, paras 767-68 and 783-4). Нет необходимости рассматривать то, как он использует эти термины, подробно, поскольку они относительно не идеосинкратичны. Тем не менее, мы можем принять во внимание его идею о том, что проекция может состоять из коллективного, а также личного содержания, его акцент на роли "активной проекции" при эмпатии, и его замечания относительно уменьшения, вызванного проекцией, и указания к окончательной необходимости собирать проекции (ср. Von Franz, 1980). Доэдипово либидо. Мы рассматривали Юнга как пионера доэдиповой психологии развития. Он дал ряд идей относительно либидо и того, как можно описать его функционирование доэди-пова комплекса. Юнг выделял эмоциональные копии специфических инстинктивных процессов либидо. Он отмечал, что воздействие ребенка столь же интенсивно, как и воздействие взрослого, что, кстати, является еще одной причиной для того, чтобы оспаривать исключительно сексуальное определение либидо, которое подчеркивает контраст между детским и взрослым либидо. Далее, в 1913 г. Юнг стал говорить об "алиментарном либидо" (CW 4, para. 269). В другом месте он отмечал, что если объект поклонения соотносится ребенком с анальной областью, тогда это можно рассматривать как способ выражения уважения. Поэтому Юнг рассматривал связь между анальностью и творчеством, которую развили многие другие теоретики. Фокус Юнга лежит на трансформации либидо и в особенности на движении психической энергии "вверх" от инстинкта к областям создания ценностей и духовности. Проблема была и остается в том, как сохранить связи между инстинктом и духом, не теряя ощущения различий. Психоанализ также занимался трансформацией инстинктивного либидо. Но помимо духовности и образования ценностей, больший акцент делается на трансформации либидо в Связанность. Райкрофт полагает, что "В течение примерно последних тридцати пяти лет фрейдистские аналитики всех школ все больше пытаются рассматривать [эротогенные зоны] как средства передачи отношения ребенка к родителям" (1972, с. xxiv). Райкрофт об анальной фазе: "[это] теперь рассматривается не просто как период, во время которого маленькие дети заняты своим анальным функционированием, но также как период, в течение которого они учатся владеть своим телом и сталкиваются с проблемой приемлемости своего поведения для взрослых" (там же, с. xxv). Дифференциация. Это термин, который используется Юн-юм очень часто и по-разному. В основном определении в 1921 году (CW 6, para. 705) он говорил о дифференциации как об отделении частей от целого. Например, сосредоточение и осознание относительно отдельного существования комплексов или органов психики. Второй смысл, в котором этот термин используется, связан с индивидуацией. Здесь личность может дифференцировать себя от других. Или, другими словами, эта дифференциация себя, дифференциация личности в целом без односторонности или ненужного разделения. Понятие дифференциации можно использовать в связи с младенчеством и детством во многом потому, что оно позволяет говорить о недифференцированности и предифференцированности. Существуют психологические состояния (недифференцированные), когда не сохраняются адекватные границы. Предиффе-ренциация предполагает нормальный аспект раннего развития; недифференциация — это скорее психопатологическая категория. Психосоматическая схема. В 1913 году Юнг выдвинул модель психосоматического развития, которая связывает физиологическое взросление и психологический символизм совершенно поразительным образом (CW 4, paras 290-1). Он полагал, что в течение детства либидо постепенно движется к сексуальной форме. Юнг рассматривал как центральную черту этого процесса то, каким образом сосание перестает быть функцией кормления и становится ритмичной деятельностью, направленной на удовольствие и удовлетворение. Такой ритм становится основой или моделью для мануальной стимуляции различных частей тела. Постепенно "потирающая, поглаживающая, подергивающая, потягивающая" рука достигает гениталий и происходит мастурбация. Ключевым элементом для нас в этом описании является то, как более поздний ритм движений руки считается символизирующим более ранний ритм сосания. Мы можем использовать термин "символический", поскольку мастурбация в детстве указывает на полную генитальную сексуальность в будущем и поэтому является проспективной деятельностью, а не только суррогатом ощущения сосания в прошлом. Такая модель позволяет нам постулировать как регрессию, так и прогрессию по спектру: сосание с целью кормления — гедонистическое сосание — мануальное исследование тела — мануальная генитальная стимуляция — генитальность. Мы также видим фазы исследования тела, как связанные с формированием границы кожи. Для полноты картины я хочу отметить еще некоторые черты вклада Юнга в психологию раннего развития, которые были более полно рассмотрены в других разделах; его теорию формирования эго, возникающего из островков сознания (см. выше, с. 11 и его подход к символам (см. выше, с. 157 и след. ). Можно связать подход Юнга с тем, как Винникотт (1971) использовал идею переходных объектов. Как мы видели, парадоксальная формулировка о том, что такие объекты являются "первым не-я, которым я владею", точно соответствует функции, которую Юнг отводил символу: он уникальным образом связывает кажущееся непримиримым". Двойственные воззрения Юнга на психологию ребенка также рассматривались в этой главе. Взгляд на ребенка как на человека лежит в основе анализа детей. Ребенок может получить силу, чтобы пережить сложную обстановку дома, даже враждебность в обращении, именно потому что это человек с собственной силой. С другой стороны, взгляд на ребенка как на хранилище психопатологии родителей лежит в основе семейной терапии; выдающиеся практики в этой области выражают свою признательность Юнгу (см. ниже, с. 266—267). Итак, мы рассмотрели области, в которых вклад Юнга в теории развития личности в детстве значителен. Это: - акцент на матери; - описание ранних психологических механизмов; - теория доэдипова либидо; - дифференциация; - психосоматическая схема; - теория формирования эго; - символы. Из-за значительности этого, мне кажется, мы уже не можем согласиться с Гловером, когда он говорит о "салонной версии психического развития" у Юнга (1950, с. 50) или утверждает, что Юнг отвергал всякую теорию индивидуального ментального развития (там же, с. 41). Теперь мне хотелось бы показать, как постьюнгианцы развили все это, что они отвергли или приняли в этой модели, и что заимствовали из других источников. ПОСТЪЮНГИАНСКИЕ ВЗГЛЯДЫ НА РАЗВИТИЕ В РАННЕМ ВОЗРАСТЕ Читатели, вероятно, отметили, что существует противопоставление теорий Фордхама и Нойманна. Например, мы видели в главе 3, насколько различны их взгляды на эго-сознание. В главе 4 стало ясно, что оба теоретика имеют различные концепции самости. В некоторой степени их теоретическое противопоставление происходит из того парадоксального факта, что они оба решили восполнить пробел, который они усматривали в аналитической психологии, связанный с нежеланием Юнга систематизировать свои идеи относительно развития в раннем возрасте. Тем не менее, mutatis mutandis Фордхам и Нойманн противостоят друг другу как представители Школы Развития и Классической Школы соответственно. Поскольку интеллектуальной основой различий между этими двумя авторами является их разный подход к младенчеству и детству, я хочу представить их идеи параллельно для сравнения. В целом я опирался на собственное понимание работы их обоих, но основными источниками были "Ребенок" Нойманна (1973, опубликовано посмертно в Германии в 1963 г., а написано, как сообщила мне г-жа Нойманн, в 1959-60 гг.), "Возникновение анализа детей" Фордхама (1980а) и четкое изложение идей Фордхама Ламбертом в книге "Анализ, восстановление и инди-видуация" (1981а). Я должен подчеркнуть, что и Фордхам, и Нойманн написали гораздо больше, чем может показать этот концентрат, посвященный раннему развитию. Я выбрал четыре раздела для облегчения сравнения: (1) самые ранние состояния; (2) отношения матери и ребенка; (3) процессы взросления и (4) психопатология. (1) САМЫЕ РАННИЕ СОСТОЯНИЯ (сравнения) Фордхам (1) Ф. подчеркивает, что его взгляды на развитие в раннем возрасте основываются на объективных наблюдениях за поведением матери и ребенка; таким образом, в дихотомии эмпиризм-эмпатия Ф., видимо, стоит на стороне эмпиризма. Но взгляды Ф. содержат также и значительный субъективный элемент, поскольку опираются на аналитический материал, полученный в работе со взрослыми и детьми. Ф. постулирует первичную самость, существующую в некотором смысле до рождения и содержащую все психофизиологические потенции, которые принимают форму архетипических ожиданий от окружения и предрас-положенностей к определенным способам восприятия, воздействия и реакции на окружение. Первичная самость также содержит потенцию эго-сознания, но во фрагментарной форме. Самое главное — первичная самость несет в себе то, что можно охарактеризовать как врожденные способности к индивидуации. Они включают стремление к росту, телеологический фактор, гомеостатическую способность и различные функции самозащиты. Стремление к росту заключено в способности первичной самости де-интегрировать, а затем реин-тегрировать ритмически (см. ниже в разделе о процессах взросления). Деинтеграция предполагает нечто большее, чем развитие соотнесенности со средой; мы должны помнить, что дифференцированные части самости обладают собственным набором внутри-психических отношений. Уже с момента зачатия ребенок рассматривается отдельно от матери, и он всегда остается отдельным человеком. Его задача состоит в установлении отношений с матерью, и это остается справедливым даже тогда, когда самые ранние отношения носят характер слияния или мистического соучастия. Ребенок обладает хорошо развитыми способностями к восприятию (ср. с. 126—127 выше) и Ф. понимает его как активного ребенка, поскольку он способен привлекать чувства матери и привязывать ее к себе. Ребенок рожден со способностью к адаптации; адаптацию следует понимать не как подчинение, но как способность влиять и управлять внешним миром, так что постепенно ребенок и мать узнают друг друга как целое. Несмотря на то, что полные объектные отношения еще не действуют, картина совершенно человеческая; даже частично объектное функционирование является личностным. Нойманн (1) Концепция Н. относительно развития в раннем возрасте происходит главным образом из субъективных источников, а именно, из эмпа-тической экстраполяции взрослого материала, и он особо указывает, что пытается рассматривать развитие в раннем детстве изнутри так , как его воспринимает сам ребенок . В то же время, как и уФ., мы видим, что это не вся картина. Н. также заявляет, что использует объективную точку зрения, которая опирается на использование в качестве метафор психологических явлений мифологического материала, не связанного ни с каким конкретным человеком. Н. говорит о втором, психологическом рождении младенца, которое имеет место к концу первого года. (Он также говорит о третьем рождении, когда ребенок вступает в преобладающую культуру). Он называет эти первые стадии внеутробными эмбрионными фазами, имея в виду, что ребенок еще не вполне сформировался как человек, и самость лучше всего рассматривать как нечто заключенное в материнском водном окружении. Н. считает, что различные стадии развития архетипически обусловлены, и в целом делается небольшой акцент на окружении как на рецепторе архетипических элементов. Исходная стадия развития далее характеризуется как не-эго или пре-эго, и Н. использует образ уроборуса для определения характеристик этого этапа. Следует помнить, что уроборус служил образом младенческого всемогущества, отрицания матери и отсутствия ощущения границ. Будучи самой ранней стадией, уроборус вызывает особую форму регрессии, сходную со стремлением к бессознательному с одной стороны, и с другой стороны, с желанием слиться с творческой матерью. Несмотря на то, что эго совершенно не активно у уроборуса, оно существует в пассивной форме, как еще не пробудившееся ядро эго. Как мы видели в предыдущей главе, Н. рассматривает мать как "носителя" самости ребенка или иногда "как" самость ребенка. Развитие личности (2) ОТНОШЕНИЯ МАТЕРИ И МЛАДЕНЦА Фодхам Ф. подчеркивает, что мать не всемогуща, и является только половиной взаимоотношений. Результат развития в раннем возрасте будет удовлетворительным при просто хорошей материнской заботе, и важно не идеализировать роль матери. Мать способствует росту, особенно с помощью своей способности контейнировать ребенка. Это можно рассматривать как продолжение содержания in utero, и это выражено в физическом действии держания. Однако в этом есть нечто большее. Контейнирование также выражено во взглядах матери, ее речи и в ее присутствии в целом. Кроме того, то, как мать занята ребенком, дает форму ментального содержания (он находится в ее мыслях), и она придает смысл миру для ребенка. Сама мать позволяет ребенку влиять на себя и использует свои эмпатические способности по отношению к нему. Она вбирает в себя эмоции ребенка, понимает их, а затем возвращает назад, преобразованными и ясными. Мать и ребенок находятся в системных отношениях, и каждый из них влияет на другого. Но это ни в коем случае не является отношениями симбиоза. Нойманн Н. говорит о них как о "первичных отношениях", которые характеризуются полной зависимостью младенца от матери. Инстинкт самосохранения у ребенка старается сохранить эту связь. Тело матери — это мир, в котором ребенок живет, и на ранних этапах у ребенка вряд ли есть нечто большее, чем "телесная самость , которая в любом случае содержится в первичных эмбриональных отношениях. Это далее описывается как "двойственный союз", в котором мать и ребенок, объективно отдельные, функционируют психологически как одно. Мать рассматривается как "хорошая Великая Мать", которая содержит, кормит, защищает и согревает ребенка. Н., на первый взгляд, довольно странно, говорит о ней как о безличной, анонимной, трансперсональной, архетипи-ческой. При более внимательном рассмотрении оказывается, что он просто говорит о ее истинктивности как матери. Тем не менее, Н. исключает возможность рассмотрения ребенком матери как человека; с точки зрения Н., этого не происходит достаточно долго, и только к концу первого года жизни многочисленные функции матери очеловечиваются и выражаются в личности матери. Тогда между матерью и ребенком могут возникнуть отношения "Я-Ты", но даже тогда "первичные отношения все равно составляют все поле жизни ребенка ... даже тогда мать остается всемогущей" (1973, с. 25). Н. рассматривает мистическое соучастие матери и ребенка как нечто существующее с момента рождения, а не как нечто, чего следует достичь. Он также отмечает, что контроль и регулирование развития ребенка вначале осуществляется исключительно матерью (в отличие от Ф.). В то же время Н. также, видимо, осознает, что ребенок оказывает стимулирующее воздействие на мать; он приводит данные исследований по таким темам, как стимулирование материнской реакции положением головы ребенка. (3) ПРОЦЕССЫ ВЗРОСЛЕНИЯ Фордхам Ф. видит процесс непрерывного развития. Он основан на движениях деинтегра-ции-реинтеграции по мере того, как различные архети-пические элементы первичной самости сочетаются с окружающей средой". Когда, например, архетипическое ожидание, состоящее в предрасположенности к контакту с грудью, реинтегрирует от первичной самости, оно при благоприятных обстоятельствах встретится с реальной грудью или соском. После того, как этот контакт надежно присутствует в течение значительного периода времени, самость становится способной реинтегрировать нечто достаточно отличное от исходного дезинтеграта. Теперь у ребенка есть основа для истинного внутреннего объекта. Самые первые отношения являются чисто частично-объектными, и весь ритмиче кий процесс можно сравнить с дыханием. С течением времени в ходе развития интернализируется все больше объектов. Всегда есть архетипические потенциалы, которые не реализуются, а также архетипические образы, которые влияют на поведение, но которые не нашли или еще не нашли удовлетворительного соответствия в окружении. Ребенок, конечно, не знает, что он деинтегрирует; он непрерывно осознает, что что-то с ним происходит, обычно в связи с телесной зоной, и сопровождается возбуждением. С другой стороны, реинтеграция предполагает сон или сонное состояние спокойствия. Реинтеграция — это время, когда младенец должен чувствовать себя отделенным, когда он ассимилирует и переваривает возбуждающие деинтегративные процессы. Он отрицательно реагирует на вторжение. Что касается воздействия отца, Ф. полагает, что ключевым элементом является переключение от двухлично-стного к трехличностному функционированию. Новым элементом является треугольник, а не какой-то радикально новый стиль сознания. Нойманн Концепция Н. совершенно отлична от концепции Ф. Он полагает, что после уроборической фазы ребенок вступает в матриархальную, а затем в патриархальную стадию развития. Основы матриархальной стадии охватывают "укрытие в непрерывности существова-ния" (1973, с. 39). Постепенное развитие отношений двух людей служит основой всех последующих отношений. Если уроборус маскирует двойственность матери и ребенка, то на матриархальной стадии она становится преобладающей и включает способность интегрировать отрицательные опыты. Это приводит к образованию интегрального эго, которое обладает некоторой способностью к защите; в частности — отрицательные чувства отвергаются или изгоняются. Но это интегральное эго не существует до начала второго года жизни. Н. использует идею Юнга об "animus" (см. гл. 7 ниже), чтобы объяснить присутствие отца. Вначале он находится в фаллическом аспекте матери, что означает, что он еще подчинен Великой Матери. Постепенно появляется фигура отца, часто как идеал (см. идеализированный объект-самость у Кохута) и хранитель духовных ценностей в семье. Н. полагает, что отлучение от груди, понимаемое не просто как буквальное событие, представляет собой переход между этими двумя совершенно разными этапами. Если внутренний график развития ребенка выполняется, отлучение от груди не будет травмой, особенно если мать восполняет уменьшение с помощью других видов телесного контакта, целуя и лаская ребенка. Точка зрения Н. состояла в том, что между образами матери и отца сразу возникает напряжение. Он проводит различие между "маскулинными" атрибутами (сознание, деятельность, движение, агрессивность, разрушительность, проникновение) и "фемининными" (бессознательное, защита, укрытие, заглатывание), но оставляет место для того, чтобы эти атрибуты смешивались в фигурах реальных родителей. (4) ПСИХОПАТОЛОГИЯ Фордхам Ф. делает акцент на том, в какой степени ребенок может вынести неизбежное столкновение , между архети-пическим ожиданием и реальным внешним миром. Необходима некоторая доля трения, которая стимулирует рост сознания. Но если есть такое чувство гнева и разочарования в связи с ситуацией, что ребенок не может вынести его, он начинает ощущать фрагментарность и неспособность справиться ни со своими внутренними импульсами, ни с внешними потребностями. В психопатологическом плане есть две возможности: человек вырастает со слабым эго, либо человек реорганизует свои чувства и вооружается против мира всемогуществом, высокомерным представлением о том, каким должен быть мир, и нарциссическими защитами (см. о защите эго выше, с. 19 . Нойманн Н. занимает сходную с Ф. позицию в плане своей концепции "расстроенного эго". Оно возникает, когда защитная атмосфера уроборуса и матриархальной стадии преждевременно разрушается и эго ребенка пробуждается слишком скоро, "влекомое к независимости ситуацией беспокойства, голода и расстройства" (1973, с. 77). Это ис-точник нарциссизма, который Н. рассматривает как неспособность вынести отрицательные переживания- Расстроенное эго остается постоянно зависимым и резко требует удовлетворения своих потребностей, которые рассматриваются человеком как нечто большее, чем они есть на самом деле. Второе следствие краха первичных отношений, краха, ведущего к активизации расстроенного эго, — это повышенное стремление к агрессии и сопутствующее ощущение вины. Эта агрессия совсем не такая, как здоровая агрессия эго. Тем самым Н. соединил слабое эго, нарциссизм, чрезмерные требования и агрессию. Они проистекают из разрушения первичных отношений матери и ребенка. СХОДСТВО Наиболее очевидное сходство содержится в вопросе об "ответственности перед Юнгом". Мы видели, как Фордхам выстроил свою концепцию первичной самости в соответствии с идеями Юнга (с. 184, выше). То, что Нойманн обязан Юнгу, тоже совершенно очевидно. Я хотел бы выделить в особенности одну черту. Двойственность природы уроборуса как формы личной психологической смерти, и наоборот, обозначения духовной регенерации соответствует тезису Юнга о том, что регрессия к матери ужасает и привлекает одновременно. Эти авторы также разделяли стремление не идеализировать материнство (хотя Фордхам обвиняет Нойманна в идеализации детства). Нойманн утверждает, что мать можно заменить суррогатной в некоторых обстоятельствах (1973, с. 21), и весь акцент на автоматической природе процессов развития подчеркивает, насколько то, что ребенок видит в матери, происходит из текущих психологических потребностей ребенка. Фордхам, критикуя Нойманна, делает обзор идей Нойманна на психодинамическом языке (1981). Он делает это (как он говорит), чтобы посмотреть, есть ли в них какая-либо ценность. Фордхам резюмирует: "вначале существуют пассивные, главным образом перцептивные, но возможно, рефлективные и активные, в основном моторные, состояния эго; затем развиваются фантазии, в которых субъект и объект недостаточно определены и поэтому возникают чудодейственные эффекты; это состояние ведет к маниакальным (воинственным) попыткам одержать победу над врагами ... позднее эго развивается, и его деятельность относительно освобождается от конфликтов" (с.117). Меня интересует вопрос о том, разрушает ли такое изложение сущность теории Нойманна. Ясно видно, что различия между научным и метафорическим языком не способствуют взаимопониманию. Картина осложняется тем, что Фордхам утверждает, что его тоже интересует эмпатия, а Нойманн заявляет, что он тоже эмпирически объективен. Можно сказать, что каждая теория составляет половину целого. Вместе взятые, модели Фордхама и Нойманна позволяют нам говорить о "юнгианском" подходе к развитию в раннем возрасте, при важных различиях во мнениях, которые проявляют себя в Школах. Если сравнить юнгианский подход с современным психоанализом, теория Фордхама подчеркивает активность ребенка и поэтому дает стимул идеям "синхронии взаимодействия", т. е. рассматривает их в рамках метапсихологии (первичная самость и ее дезинтеграты); это еще не было сделано в психоанализе. Нойманн, с другой стороны, может считаться одним из пионеров формирования идей отражения в младенчестве. Его идея (1959) о том, что мать является носителем самости ребенка, т. е. имеется в виду ощущение целостности и способность к принятию ребенка, затем самость передается обратно ребенку, и это можно сравнить с некоторыми психоаналитическими формулировками. Я имею в виду описание Винникоттом материнского лица как первого "зеркала" ребенка, в котором он видит себя (1967), картину матери как "радостного зеркала" ребенка у Кохута (1977) и stade du miroir (стадия зеркала) у Аакана (1949), при которой, как утверждается, "узнавание себя в зеркале имеет место приблизительно между шестью и восемью месяцами (Lemair, 1977, с. 79). Такие психоаналитические взгляды были обобщены Дэром и Холдером (1981): "мать можно рассматривать как ... отражение первых качеств младенческой самости на младенца ... можно полагать, что первые отдельные ощущения того, чему впоследствии суждено стать самостью, по сути своей являются аффективными, происходящими из телесных ощущений и взаимодействия с матерью" (с.327). Я не забываю, говоря от имени Нойманна, что самость в аналитической психологии и в психоанализе различны. Но в главе 4 мы. видели, что даже в наиболее "возвышенных" формах самость основана на том, что происходит в раннем детстве. Можно закончить сравнение их концепций этими указаниями на достижения Фордхама и Нойманна. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ И ОБЪЕКТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ Школа Развития столкнулась и с Клейнианской Школой психоанализа, которая также базировалась в Лондоне, и с некоторыми британскими теоретиками объектных отношений, на которых тоже в свою очередь оказала влияние Клейн, но которые не являлись членами ее группы. Я собираюсь лишь продемонстрировать то, как такое сближение и.влияние могли происходить. Это я делаю потому, что должно быть, для многих Классических Юнгианцев было загадкой то, как такие события вообще могли произойти и, следовательно, это движение рассматривалось скорее как отступление, чем как развитие (см. отношение Адлера к неоюнгианцам, с. 47 выше). Говоря кратко, концепция Фрейда о гипотетических энергетических силах, которые возникают в результате стимулирования нервной системы через эрогенные зоны, считалась некоторыми психоаналитиками неадекватной, вместо этого развитие рассматривалось все больше как нечто, связанное с переживаниями и отношениями с "объектами", под которыми имеются в виду люди, части людей или символы того или другого. Это приближает психоанализ к жизни в том виде, как она проживается, и также допускает изменения в методике, которые соответствуют теории. В глубоком исследовании под названием "Британские теоретики объектных отношений" (1980) психоаналитик Сазерленд коснулся работы Клейн и рассмотрел работы Балинта, Винникотта, Ферберна и Гунтрипа довольно подробно. Он считал Клейн вдохновенным теоретиком, которая недостаточно систематизировала свою работу; кроме того, роль внешнего объекта (реальной матери) крайне недооценивалась. Сазерленд говорит НАМ, что Балинт и Винникотт отказывались стать психоаналитическими еретиками, пытаясь сформулировать ... пересмотренную структурную теорию"; это означает, что они оставили нам метафорические описания вместо объясняющей теории (там же, с. 833). Ферберн и его коллега Гунтрип все же пытаются разработать новую метапсихологию. Например, вместо зонального развития (орального, анального, генитального) Ферберн писал в терминах изменения качества зависимости и отношении в раннем детстве и постепенно отказался от теории либидо, основанной на эротогенных зонах. Поскольку другие упомянутые теоретики тоже делали это, хотя и менее выражено, чем Ферберн, мы можем видеть, как легко возникает общность с юнгианцами. Несмотря на то, что Ферберн вначале говорил об унитарном эго в начале жизни, он вскоре последовал за Гунтрипом и стал говорить об этом как о "самости", которая "стремится к отношениям, что составляет ее основную потребность" (Sutherland, 1980, с. 847). Различие между самостью Ферберна и самостью в аналитической психологии (будь то Юнг, Нойманн или Фордхам) состоит в том, что для Ферберна самость в основном является "реактивной матрицей", а не инициирующим средством. Добавляет ли идея самости как источника архетипического потенциала что-нибудь к психоаналитическим теориям развития объектных отношений? Мы видели, что Сазерленд считает, что Клейн не смогла охватить одновременно мир внутренней бессознательной фантазии и мир реальной матери и ребенка, делая слишком большой акцент на внутреннем мире. Теперь \ы отметили, что другие теоретики объектных отношений подкрепляют "свою" самость материалом, полученным из отношения ребенка к внешним объектам. Поэтому существует срединная позиция, которая открыта и привлекательна для аналитической психологии развития. Сазерленд полагал, что задача понимания того, "что значит для человека быть агентом" (там же, с. 854) трудна. Он добавляет, что нам в этом не помогает мысль Ферберна о создании внутреннего мира для того, чтобы сделать хорошими недостатки внешнего мира. Сазерленд далее говорит, что "представление о работе организующего принципа не обязательно приводит нас к врожденным формам" (там же, с. 855). Я бы ответил: "А что если бы и приводило? " Если мы говорим о врожденных структурах в психике, мы не лишаемся возможности говорить в то же время о иерсонализации через переживания этих структур или о необходимости личного вклада со стороны матери и ребенка для реализации или пробуждения таких структур. Сазерленд пришел к выводу, что мы можем рассматривать самость как "структуру высшего порядка, обладающую огромной гибкостью и, возможно, имеющую природу силы поля. Ее основной функцией является содержание и организация мотивов из всех остальных подсистем, которые дифференцировались от нее" (там же, с. 857). Мне не кажется, что это сильно противоречит аналитической психологии, как не противоречит она и мысли Сазерленд о том, что "Ценность самости, понимаемой как общая динамическая структурная матрица, состоит в том, что ... мы можем позволить самости подчиняться в разное время и в разных ситуациях любой из ее подсистем, как, например, супер-эго" (там же). Это удивительно похоже на то, о чем говорили, как отмечалось в главе 4, Фордхам, Хиллман и Плаут относительно того, как часть самости (частичная самость, образ, светоносность, постоянный объект) может функционировать вполне здоровым образом при полном сохранении способности самости к созданию цели и смысла. Далее следует серия разделов, посвященных отдельным аспектам развития личности: отцу, семье, инцесту и психологии жизни в целом. ЗАМЕТКИ ОБ ОТЦЕ Современная аналитическая психология развития так же пренебрегала ролью отца в развитии в раннем возрасте, как и психоанализ (ср. замечание Берлингема о недостатке литературы об отце и до-эдиповом ребенке, 1973). Несмотря на интерес Фрейда к отцу как угрожающей и запрещающей фигуре, исследования пост-фрейдистов фокусировались все больше и больше на матери. Несмотря на то, что Юнг написал одну статью о "Значении отца в судьбе человека" (CW 4), это ранняя (1909) психоаналитическая работа, и последующие дополнения к ней подчеркивали архетип отца. Поэтому нам следует шире рассмотреть работу Юнга, чтобы выделить следующие идеи относительно отца: — отец как противоположность матери, воплощающий другие ценности и атрибуты; — отец как "животворящий дух" (CW 5, para. 70), как представитель духовного принципа и как личностное соответствие Бога-отца; — отец как персона — модель для сына; — отец как то, от чего сын должен дифференцироваться; — отец как первая любовь и образ анимуса для дочери; — отец как он проявляется в аналитическом переносе. Я буду рассматривать род и пол в главе 7, и вопрос о том, есть ли "маскулинные" и "фемининные" атрибуты, отнесен туда. Фон дер Хейдт (1973) говорит, что в психологии в целом личной матери всегда уделялось слишком много внимания, причем в такой степени, что все остальные психологические проблемы соотносились с ней. (И поэтому образ женщины как эротического существа или как существующий самостоятельно или отдельно от мужчины слишком мало использовался). Она связывает устранение отца из психологии с социальным и культурным развитием. Отец больше не является неоспоримым главой семьи, он уже не единственный кормилец, поскольку Институты Социальной Защиты и работающая жена разделяют с ним эту ношу. И я бы добавил, традиционные мужские характеристики больше так не ценятся, во многом из-за Женского Движения. Фон дер Хейдт заключает, что даже в религии Бог, выполняющий роль отца, уже не является такой уж центральной фигурой. Эти явления образуют фон нашего современного мира с его моральной анархией и относительной этикой. Селигман (1982) дает психологическое определение этой общей картине: "отсутствующий отец". Она имеет в виду отца, который воспринимается как недоступный и матерью, и ребенком. Она задается вопросом, исключен ли отец или он исключает себя сам. Отца может исключить женщина, находящаяся во власти андрогенной фантазии, которая стремится отрицать роль мужского "другого" в рождении ребенка (ср. Samuels, 1976) или, как полагает Селигман, мать и ребенок могут работать вместе, чтобы продлить свою близость и отложить сложности эдипова треугольника, тем самым исключая отца. Там, где отец сам себя исключает, это происходит в результате его собственного характера и темперамента. Это оправдывает ссылки на отсутствие "родительской эмпатии" дома. Селигман далее указывает (1982, с. 19), что отсутствующий отец часто бывает также и отсутствующим мужем; она рассматривает такой брак как "ущербный" и как нечто, требующее от детей отыгрывать суррогатное отцовского поведения по отношению к матери. Психологические аспекты культурных изменений, упомянутых Фон дер Хейдт, далее исследовались Дикманном, и он сосредоточивался на вопросе авторитета (1977). Дикманн различает три уровня авторитета: основанный на насилии и власти, репутации и престиже, на знании и мудрости. В семейной жизни отец использует все три для того, чтобы раскрыть инстинктивно заложенное в ребенке. Говоря словами Дикманна, "отец является посредником между примитивным естеством ребенка и его общественным окружением и его очень дифференцированной наследственностью" (там же, с. 234). Дикманн рассмотрел значительное число исходных снов, (то есть первых снов, о которых сообщались аналитику), которые рассказывались ему пациентами в течение первых десяти лет его практики, когда, можно предположить, он являлся меньшим "авторитетом". Образы авторитета в этих снах имели в подавляющем большинстве негативную или деструктивную коннотацию. Дикманн обеспокоен за нашу цивилизацию, поскольку садомазохистский образ авторитета составляет "часть внутренней психической системы не только у членов правящего класса, но также и у тех людей, которые восстают против подавления" (там же, с. 240). Дикманн признает, что анализ может повлиять только на отдельных людей, но полагает, что поиск источника авторитета, менее зараженного насилием и властью, очень важен. Бломейер также выражает обеспокоенность (1982, с. 54 и след.). Как можно бросать вызов авторитету или отцу, не повторяя судьбу Эдипа — не спят с собственной матерью? У Бло-мейера нет иного ответа, кроме роста сознания, который позволит человеку осознать связь между восстанием и регрессией. Например, связь между анти-авторитаризмом и употреблением наркотиков; наркотики вызывают пассивные и регрессивные состояния (в постели с матерью). Бломейер говорит, что в 1919 году психоаналитик Федерн уже говорил об "обществе безотцовщины", имея в виду современную ему политическую ситуацию после первой мировой войны. Лайонз полагал, что современный интерес к отцу и к отсутствующему отцу, возможно, отражает социальные и культурные последствия двух великих войн, когда многие страны были подчинены военной дисциплине и когда многие отцы фактически, а в некоторых случаях постоянно отсутствовали (личная беседа, 1983). Кей (1981) фокусировал внимание, напротив, на отцах, которые в силу собственной психопатологии настаивают на том, чтобы дать своему отпрыску первое переживание матери. Если мужчина "имеет серьезные сомнения и путаницу относительно своей половой принадлежности и потенциала, появление ребенка, особенно красивого сына-первенца, может иметь на него очень сильное и кардинальное воздействие" (с. 215). Кей приводит пример того, как отец идеализировал сына, рассматривал его как "героя — божественного ребенка" и "целителя собственных ран". Ребенок был вынужден удовлетворять потребности отца, и ему не было позволено дифференцироваться. Этот ребенок стал пациентом Кей; однако, в силу совпадения, этот отец тоже проходил анализ, и реконструкция личности отца, проведенная Кей, была подтверждена аналитиком отца! Карвальхо (1982) говорит о том, как отец облегчаем психологическое развитие ребенка. Отец — первый представитель маскулинности и первый значимый другой, отличный от матери. Поэтому он обеспечивает социальное функционирование. Кроме того, он жизненно важен для формирования половой идентичности и принадлежности поколению. Если отец эмоционально отсутствует, бремя дифференциации ложится на ребенка. Это может вызвать фантазию разрушения, поскольку нет возможности примирения или восстановления. Возникает фантазия эдиповой победы у мальчика и эдипова отвержения у девочки. Еще один момент состоит в том, что если нормальное развитие отца символизирует "способность к действию и к манипулированию окружением" (там же, с. 344), тогда его отсутствие привносит ощущение способности такого развития в ребенке. Лично я (Samuels, 1982) подчеркивал способность ребенка различать мать и отца как отдельные единицы, так что впоследствии он Может рассматривать их как объединенных в первичной сцене. Я занимался тем, как образы матери-ребенка вторгались в образную систему первичной сцены после соответствующей возрастной точки. То есть неизбежно вначале присутствует какая-то проекция собственной фрустрации ребенка и вторжения в его образ брака родителей. Если это продолжается, тогда будущие отношения подвергаются риску. Постепенно возникает необходимость в том, чтобы ребенок признал, что два вида отношений — матери и ребенка с одной стороны, и матери и отца (мужа-жены) с другой стороны, отличаются друг от друга. Наконец, особое внимание уделяется влиянию отца на психологию дочери. Шортер указывает, что при вхождении в мир взрослой женщины для дочери "фигура ее собственного отца является решающей, ее сознательное участие как участие Зевса [по отношению к Персефоне] выполняет или отрицает инцестную ответственность с последующим воздействием на психологическое взросление девочки-ребенка, однако их отношения содержатся, представляются и интерпретируются соответствующим образом" (1983, с. . Если, добавляет Шортер, ее отец не дает ей такой возможности, женщина может либо стремиться стать авторитетом, либо обратить мужчину в авторитет отца для нее самой и служить ему. Она может бежать от своей сексуальности или неправильно обращаться со своим телом, как при нервной анорексии. Либо она может не суметь отделиться от отца и жить с ним (или с его заменителем) как суррогат жены, няни, секретаря или музы. Читатель, вероятно, заметил, что некоторые работы, о которых я писал, были написаны после 1980 г. Можно заключить, что начинается новая фаза исследования развития в раннем возрасте в аналитической психологии. Говоря словами Шортера, "горн зовет отца". АНАЛИТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ, СЕМЕЙНАЯ ТЕРАПИЯ, СЕМЕЙНАЯ ДИНАМИКА То, как Юнг описывает ребенка — подверженного влиянию психологии и психопатологии родителей (непрожитая жизнь родителей) предполагает, что у него была общая концепция происхождения невроза вызванного семейной динамикой. Не только родители влияют на ребенка, но, как указывал Юнг, рождение, развитие и личность ребенка влияют на родителей (CW 4, paras 91-2). Из-за этих элементов теории Юнга его считали предшественником семейной терапии, основанной на исследовании динамики семьи. Скиннер, ведущий семейный терапевт, отмечал: "с самого начала [Юнг] рассматривал психологические проблемы детей как выражение трудностей в общей системе семьи, при котором освобождение от симптомов одного человека может привести к развитию симптомов у другого" (1976, с. 373). Скиннер также отмечал желание Юнга рассматривать обучающий или переучивающий аспект терапии, и его идею о "работе" пациента между сессиями, иногда согласно заданиям, поставленным аналитиком. Обе эти черты фигурируют в семейной терапии. В прочтении Юнга Скиннером есть два элемента, которые особенно интересны. Это система и симптом. Согласно Ан-дольфи, "каждый организм является системой, динамическим упорядочиванием частей и процессов, которые взаимореагируют" (1979, с. 6). Можно отметить использование слова "взаимо", которое, появляясь в книге, посвященной интеракционному подходу к семейной терапии, приводит нас назад к амбивалентным воззрениям Юнга: ребенок как отдельный человек, ребенок как продукт или жертва психологии родителей. Второй элемент оценки Юнга Скиннером, который мы можем рассмотреть, касается того, что понимается под "симптомами". Хоффман, также семейный терапевт, определяла симптом inter alia как "предвестник изменения" (1981, с. 347). Она очень подробно рассматривает это, а здесь мы можем довольствоваться тем, что отметим сходство понимания Юнгом симптома как символического, указывающего в две стороны — назад к причине и вперед к решению. Теория семейных систем и семейная терапия использует, как и Юнг, понятие гомеостаза. Но в семейной терапии это рассматривается как нечто, требующее сдвига, если стремятся достичь облегчения. Семья повторяет свои безнадежные модели, пока что-то не произойдет. Понадобилось много времени, прежде чем семейная терапия смогла выйти из-под опеки психоанализа и разработать "круговую эпистемологию", которая подчеркивает взаимность, взаимообусловленность и взаимодействие, в отличие от эпистемологии Фрейда, основанной на причине и следствии (Draper, личная беседа, 1982). Можно только догадываться о том, что могло бы произойти, если бы преообладающая психодинамическая парадигма в 1950-х годах, когда закладывались основы семейной терапии, была юнгианской. ПЕРСПЕКТИВЫ ИНЦЕСТА И ЭДИПА Ранее я цитировал замечания Роазена о том, что современный психоанализ имеет много общего со многими положениями, которые поддержал Юнг в 1913 г. Особенно интересно рассмотреть это в связи с эдиповым комплексом и инцестом. Идеи Юнга относительно инцеста часто поразительны, и их часто выпускают из обзоров его работы. Юнг использовал идеи Лейарда (1942) для переформулирования понятий инцеста у Фрейда как возвращения к исходному недифференцированному состоянию, которое наблюдается в теле матери. Мы видели, что здоровое развитие требует и отделения, и регрессии к матери. Так, несмотря на то, что Юнг признавал эдипов комплекс как архетипически определенную фазу развития, он сопротивлялся мысли о том, что происходило стремление к реальному сожительству. Понятие инцеста у Юнга (CW 5) — это понятие символа, вскрывающего и потребность в отделении от матери, отца и семейного круга (табу инцеста) , и в то же время противоположное — потребность в регрессии (импульс инцеста). Символическая регрессия к матери — это стремление к регенерации или возрождению, возможно, перед дальнейшим развитием (восполнение в теории Малера?). Табу инцеста запрещает половое сношение, и поэтому либидо, которое питает импульсы инцеста, стремится стать непроницаемо духовным, так что "дурной" импульс инцеста приводит к творческой, духовной жизни. Запертая в царстве инстинкта табу, энергия движется к противоположности инстинктивности, духовности. Это удивительная энантиодромия или переход к противоположности. Ранее упоминавшаяся работа Шортера о значении отца для женщины, здесь также важна. Она уравновешивает подход Юнга, который, как иногда кажется, говорит больше о мужской психологии и отношении. Она показывает, что мы можем говорить об инцестуозном увлечении отцом как регенирующем началом для девочки. Это отличается от увлечения дочери матерью, хотя бы тем, что это более эротично. Отсюда инцестуозная фантазия вокруг образа отца выполняет такую же духовную функцию для девочки, как фантазии о матери для мальчика. Юнг полагал, что психологически регенерирующая эндогамная тенденция (символическая попытка жениться в кругу семьи) должна рассматриваться как подлинный инстинкт, а не как извращение. Это предполагает, что символический инцест должен выражаться__в фантазии в той же степени, в какой фактический инцест должен запрещаться Было бы патологией подавление как импульса, так и запрета.Например, в эдиповом конфликте мы можем подчеркнуть запрещающего отца или, наоборот, способность сына жить со своими негативными ощущениями и фан-тазиями относительно психологической реальности обладания отцом матери. Сын, если он может прийти к такому пониманию, получает значительное количество энергии фрустрациц Тогда ее можно использовать в духовных или творческих цедей. Здесь есть сходство с психоаналитической идеей сублимации. Наконец, табу инцеста создает у людей потребность в рабочем союзе между отцом и сыном или матерью и дочерью, без которого не было бы культуры. Говоря словами Фрейда, это разрешение эдипова комплекса с помощью идентификации с родителем того же пола. Несмотря на то, что, например, отец и сын могут быть врагами, они также могут быть союзниками, и во всяком случае, однажды сын станет отцом, женится на женщине вне непосредственной семьи (экзогамия). Кохут так опредедил это в своей последней предсмертной работе: "сущность человеческих переживаний не в биологически неизбежном конфликте между поколениями, но в непрерывности поколений" (Kohut, 1982, с. 406). Итак: импульс к символическому инцесту должен уравновешиваться табу. Инцест можно рассматривать как символ, поскольку он объединяет следующие пары противоположностей: регрессия/прогрессия, эндогамия/экзогамия, инстинктивность/духовность, враждебность между отцом и сыном/союз Отца и сына (или враждебность/союз матери-дочери). Есть еще одна, совершенно иная позиция по поводу разрешения эдипова конфликта, которую впервые выдвинул Серль (1959). Она предполагает подчеркивание роли любимого родин-ля противоположного пола, который помогает ребенку обрести достаточно силы для того, чтобы принять невозможность реализации его эдиповых стремлений. Необходимо, чтобы ребенок сознавал, что любимый родитель отвечает ему любовью и прежде всего рассматривает ребенка как потенциального партнера по любви, но сообщает ему, что этого, к сожалению, не может быть. Тогда отказ становится взаимным процессом, достаточно отличным от традиционного акцента на ребенке, на его принятии или фрустрации. Эго ребенка можно нанести ущерб, когда любимый родитель подавляет свою эдипову любовь к ребенку. В клинической практике часто встречаются пациенты с ранеными эдиповыми чувствами. Это могут быть женщины, чьи отцы не смогли справиться и разделить взаимный отказ, о котором здесь шла речь; мужчин в целом больше волнуют их сексуальные и любовные чувства к дочерям, чем женщин к сыновьям. (Полное описание различий в восприятии детей мужского и женского иола см. в гл. 7). ИНЦЕСТ И ЛЮБОВЬ ЛЮДЕЙ Это название замечательной книги Р.Стейна (1974). Стейн вслед за Лейардом и Юнгом подчеркивал, что табу инцеста — это столь же естественное явление, как и импульс инцеста, и что нет смысла пытаться противопоставлять одно другому. Основной акцент Стейн делает на табу инцеста, которое обеспечивает истинную любовь и межличностные отношения людей, поскольку заставляет человека остановиться и посмотреть, дозволено ли ему подчиниться импульсу, а это в свою очередь, заставляет его подумать о человеке, которого он желает. Табу также обладает другим действием, которое заключается в том, что оно освящает родителей и способствует определению места поколений: "табу создает психологическую дистанцию, которая необходима для развития сознания. Аура таинственности начинает окружать родителей, стимулируя фокусировку воображения ребенка на особых качествах матери и отца. Почему ребенку разрешается любая близость с ними, но исключаются половые органы? И почему у одного из родителей пенис, а у другого влагалище? Может быть, они соединяются вместе. А если это так, почему им дозволена такая близость, а ему нет? Это опасно для них? Если нет, то почему? Как получается, что мать и отец, такие разные во всем, как бы соединяются? ... табу стимулирует вопросы и образы соединения мужского и женского ... и высвобождает архетип человеческой любви и секса как священного союза" (с. 36-7). Табу инцеста также непосредственно связано с осознанием неполноты. Как мы видим, запрещение половых сношений мальчика с матерью или сестрой заставляет его под воздействием фрустрации сосредоточиться на них как на личностях (и то же самое справедливо для девочки по отношению к отцу или брату). Это имеет два следствия: во-первых, кто-то недостижимый становится живым прототипом всех недостижимых тайн и целей жизни; во-вторых, табу заставляет мужчин и женщин в рамках их личных ограничений и правил культуры выбирать кого любить, как любить. Половые ограничения приводят к "понятию полового союза как ... соединения двух людей воедино" (там же, с. 37). Стейн дает интерпретацию истории Эдипа, которую можно сравнить с современным психоаналитическим прочтением этого мифа. Он указывает, что рассказ начинается с родительского отвержения, вызванного страхом перед инцестом и отцеубийства. Эдип не может понять, что у него были суррогатные родители, тем самым смешивая реальных и архетипических родителей. Поэтому то, что должно быть символическим, становится реальным. Убийство отца не может привести ни к какой регенерации; подобным же образом, его регрессивная связь с Иокастой ведет к сексу, но не к возрождению. Поэтому акцент лежит на недостатке у него сознания, а не на инцестной сексуальности, требующей укрощения. Проблема Эдипа состоит в недостатке ощущения обновления и возрождения после смерти старого отца и возвращения в лоно матери. Поскольку обновление и возрождение возможны, Эдип — это скорее портрет невротика, чем обычного человека. Мысль Стейна имеет в своей основе теории и Нойманна (1954), и Юнга. Можно провести параллель с психоаналитическим толкованием Эдиповой трагедии у Биона в изложении Гамильтон (1982). Эдип — это история чрезмерной и односторонней приверженности знанию. Это символизируется тем, как Эдип спрашивает оракула дважды, а потом разгадывает загадку Сфинкса. Но подход Эдипа к знанию — это подход типа "все или ничего", "он охвачен жаждой владения и жадностью... Здесь нет желания познавать постепенно" (там же, с. 245). Это исключает возможность какого-либо возрождения. И знание, которым обладает Эдип, — это не "факт трансценденции, но точные детали его собственного происхождения" (там же). Он не знает ничего о своей собственной потребности в регенерации. Регенерация предполагает то, что Гамильтон, говоря словами Эйнштейна, называет "священным любопытством", способностью жить в неопределенности и искать конструктивные возможности, а не факты. Она не видит никаких оснований для того, чтобы любопытство связывалось с тем, что запрещено: "мне кажется, сексуальность — это один из аспектов исследовательской деятельности, а не ее причина" (там же, с. 264). Здесь мы слышим отголоски "инстинкта индивидуации" Юнга и tro ориентированной в будущее концепции психики. Теперь мы оставим мир младенчества и перейдем к рассмотрению психологии жизни как целого. ПСИХОЛОГИЯ ЖИЗНИ КАК ЦЕЛОГО С самых разных сторон Юнга приветствовали как предтечу жременной дисциплины психологии жизни как целого или развития взрослого (Levinson et al., 1978; Maduro, Wheelwright, 1977; Staude, 1981). В исторической перспективе это, возможно, верно, хотя есть и значительные методологические различия между Юнгом и более официальными психологами жизни как целого. Я полагаю, что новаторская модель Юнга "Стадии жизни" (CW в некоторых отношениях весьма проблематична, и следует осторожно относиться к тому, чтобы всецело перенимать его идеи. В этой работе, написанной в 1931 г., Юнг сделал сильный акцент переходном периоде который он наблюдал в середине жизни. Это часто описывается как "кризисный" или травматический период, и приводится клинический материал, который демонстрирует проблемы адаптации к требованиям второй половины жизни. Здесь возникают две трудности. Первую можно сформулировать в виде вопроса: можно ли говорить о психологических "этапах жизни" вообще? Я говорю не только с позиции культурного релятивизма и социальных изменений (хотя это и важно). Меня занимает скорее то, что мы можем потерять там, где используем линейный процесс или продвижение через отдельные стадии. Вторая крупная проблема связана с тем, действительно ли переход труден или травматичен. Юнг критиковал психоаналитика Ранка за то, что тот разрабатывал понятие "травмы рождения", поскольку использование слова "травма" неуместно для описания нормального явления. Мысль Юнга о том, что существуют проблемы, связанные с осуществлением переход^ от первой ко второй половине жизни — это особая черта психологии, которая в целом не основана на психопатологии. Я пришел к выводу, что в этой области теории Юнг слишком свободно обобщил свой личный опытного, как он был близок к срыву после разрыва с Фрейдом, когда ему было тридцать восемь лет. Я бы не стал заходить так далеко и говорить, что понятие разных фаз вовсе неверно, но само по себе разделение на первую и вторую половины странно. Далее Юнг делил жизнь на четыре периода: детство и период до полового созревания, молодость (от полового созревания до 35-40 лет), середина жизни и старость. Пытаясь определить психологические черты каждого периода, Юнг иногда занимает крайние позиции. Например, он утверждает, что человек не осознает свои проблемы в детстве и в старости — в эти периоды человек просто является проблемой для других. Во время двух других стадий человек в большей степени осознает собственные проблемы (CW 8, para. 795). Психологические достижения молодости предполагают отделение от матери, достижение сильного эго, отказ от статуса ребенка, обретение статуса взрослого и наконец, достижение прочной общественной позиции, брак и карьера. Это необходимо для того, чтобы все было в порядке в течение второй половины жизни. Во второй половине жизни акцент несколько смещается с межличностного измерения на сознательные отношения с внутрипсихическим, и процессы становятся более глубокими. Создание эго заменяется более глубокими чертами самости, и внимание к внешнему успеху сменяется заботой о смысле и духовных ценностях. Значение второй половины жизни для Юнга состоит в приобретении и проживании таких ценностей: "Может ли культура быть смыслом и целью второй половины жизни? (CW 8, para. 787). Но это рождает еще один вопрос. Почему такая трансформация либидо не происходит просто? Почему мы "не готовы к такому изменению"? (CW 8, para. 785). Ответ Юнга состоял в том, что социальные цели первой половины жизни, которые я перечислял, достижимы только за счет "уменьшения личности" (CW 8, para. 787). Но как может то, что описывается Юнгом, как естественное (а именно, акцент на внешних достижениях первой половины жизни), привести к какому-то ущербу или иному неблагоприятному воздействию на личность? Можно также недоумевать по поводу того, всегда ли общественные достижения являются продуктом одностороннего развития. Я считаю, что основополагающим является то, каково отношение человека к своей карьере, браку и так далее. И здесь самым важным фактором является развитие в раннем возрасте. Если удачная карьера основана на защищающей шизоидной фантазии или на эдиповом соперничестве, тогда личность действительно уменьшается. Но слишком мрачно было бы предполагать, что это справедливо для всех. Достижения всегда имеют тень в различного рода патологиях, которые я только что упоминал, но Юнг, в конце концов, первым учил, что все значительное отбрасывает тень. Концепция стадий жизни у Юнга вызвала серьезные возражения со стороны Гловера (1950). Гловер отмечал, как часто в работах Юнга мы встречаем магическое число четыре. Он удивлялся определению "молодости" Юнга — до 40 лет. В течение этого времени, полагает Гловер, "большинство людей заканчивают репродуктивную фазу семейной жизни" (там же, с. 126). Гловер также недоумевает по поводу утверждения Юнга о том, что характерные проблемы есть или отсутствуют на различных стадиях жизни, и считал, что теория Юнга подрывается его идеализацией детства и старости. Я упоминал ранее, что действительно есть четкое различие в задачах и целях между первой и второй половиной жизни. Одно из них, как отмечал Юнг, состоит в том, что во второй половине жизни смерть становится в большей степени реальностью, которую приходится принять или отринуть. И осознание сильных или слабых сторон, которые раскрылись в более ранние годы, — это также процесс, который может достичь раскрытия в старости и это приведет к самопринятию. Оно включает выведение на сознательный уровень и низшей функции, и анимуса или анимы, закругление личности в процессе индивидуации. Можно говорить о естественной полноте или расцвете в смысле удовлетворительно прожитой жизни. Акцент Юнга на кризисе и переходе перекликается с работами Эриксона (1951) и Левинсона (197 . Эриксон говорил о восьми стадиях жизни; они хорошо известны, и их не требуется перечислять как таковые. Интересно отметить комментарий Эл-ленбергера (1970) о том, что в то время как Фрейд работал над первыми пятью стадиями Эриксона, только Юнг работал над последними тремя. Это "близость/изоляция, продуктивность/застойность и целостность эго/отчаяние" (Eriksdn, 1951). Стадии Левинсона: раннее взрослое состояние — 20-40 лет, среднее взрослое состояние — 40-60 лет и позднее взрослое состояние — после 60 лет. Но основной акцент Левинсон делает на переходных периодах: 18-22, 38-42 и 58-62 года. Следовательно, расширяется область исследований, включающая когнитивную, социальную и динамическую психологию. И здесь признан вклад первопроходца — Юнга. Несмотря на разницу в оценке, можно согласиться по большей части с положительной оценкой, данной Стаудом концепции психологии жизни в целом (1981). Юнг ввел перспективу жизни в целом, его модель может включать внутренний и внешний миры, его интересовал культурный контекст, он занимал религиозную позицию и обладал способностью к включению филогенетического аспекта. Наконец, он пытался рассматривать человека в целом. Еще один довольно неожиданный аспект того, как дихотомия первой/второй половины жизни у Юнга может стать крайне полезной. Это помощь в том, чтобы изучать культуру, в которой мы живем сейчас и которая, несмотря на отдельные признаки обратного, построена по типу первой половины жизни в описании Юнга. Мы ценим независимость и успех; видимо, мы не можем контролировать свою деструктивность. И у нас есть лишь редкие проблески смысла и цели жизни. Качества второй половины жизни представляют собой то, к чему наша культура отчаянно стремится. В особенности я думаю о мысли Юнга, что жесткая дифференциация маскулинного и фемининного растворяется во второй половине жизни. Оставляя в стороне вопрос о том, есть ли такая вещь как врожденная фемининность (мы вернемся к этому в гл. 7), отметим, что нам все же нужны те качества, которые по-видимому, более доступны женщинам, если мы не хотим саморазрушения. Психология жизни в целом привлекает наше внимание одновременно и к маскулинному, и к фемининному; в этом смысле разделение жизни по хронологическому принципу у Юнга все в большей степени кажется описанием разделения в человечестве.