6 Аналитический процесс

Теперь обратимся к клиническому применению некоторых из рассмотренных нами концепций. Ни в одной из глав этой книги я в такой степени не осознавал, насколько разнятся опыт и знания моих читателей. Чтобы избежать путаницы, мне хотелось бы отметить с самого начала, что я предполагаю наличие общих знаний относительно того, что происходит в психотерапии и анализе, и несколько лучшего знания принципов фрейдистского анализа. Когда мы рассматриваем психоаналитические параллели, мы делаем это только схематично; однако,,как и на протяжении всей книги, более подробно рассматривается личный вклад Юнга. Дебаты посгьюнгианцев" можно рассматривать как нечто, имеющее место в рамках общего психотерапевтического контекста; очень немногие юнгианские аналитики избежали влияния разработок психоанализа. % Употребление терминов "пациент" и "аналитик" соответствует моей обычной практике. Это не так уж просто, как могло бы быть выведено из представленной в этом разделе главы "Что такое юнгианский анализ? " Слово "пациент" оскорбляет некоторых, и они предпочитают звучащее более независимо слово "клиент" или более специфическое "анализируемый". Вероятно, следует отметить, что некоторые, например, аналитики экзистенциалистского направления, иногда настаивают на том, что они работают с "личностями". ИНДИВИДУАЛЬНОЕ ИСКУССТВО Юнг подчеркивал, что анализ — это искусство, а не техническая или научная процедура: "Практическая медицина — есть и всегда была искусством, и то же справедливо по отношению к практическому анализу" (Jung, 1928, с. 361). Это привело его к утверждению, что каждый случай — нечто совершенно индивидуальное, и не должно быть никакой программы или прописанного плана {CW 16, para. 237). Фактически Юнг все же дал много советов аналитикам, и основной акцент он делал на необходимости приспосабливаться к отдельному пациенту. Для аналитика знание заранее того, что произойдет, могло бы быть предметом гордости. Аналитик проводит исследование явления, при этом пациент полагает, что аналитик знает все о том, что должно произойти, и он бывает недоволен и сердит или чувствует себя преданным, когда на самом деле это оказывается не так. На практике встречаются странные ситуации, столь отличные от стереотипа, что именно аналитик открыт для всякого рода возможностей, в то время как пациент на основании своего прежнего опыта болезни ожидает, что его будут диагностировать и лечить. Легко попасть под влияние такого пациента. Однако Юнг смягчил свою идею, что в каждом случае аналитик должен отказаться от всего своего знания теории; он писал: "Это не означает, что он должен выбросить свои теории за борт, это означает лишь то, что в каждом данном случае он должен использовать их лишь как гипотезы для возможного объяснения" (CW 16, para. 163). Юнг, безусловно, узко понимал терапевтические позиции Фрейда и Альфреда Адлера как состоявшие из "технических правил" и "любимых эмотивных идей" соответствующих авторов (CW 17, para. 203). Тем не менее, то, как он настаивает на том, что психологические нарушения не являются отдельными клиническими "единицами", но воздействуют на человека в целом, отличается от более ранней позиции Фрейда: "мы не должны пренебрегать трудоемкой, но тщательной работой со скрытыми индивидуальностями, даже несмотря на то, что цель, к которой мы стремимся, кажется недостижимой. Но одной цели мы можем достичь, и эта цель состоит в том, чтобы развивать и доводить до зрелости отдельные личности... Поэтому я считаю первоочередной задачей психотерапии в настоящее время целеустремленное следование ориентиру индивидуального развития ... только в отдельном человеке жизнь может воплотить свой смысл" (CW 16, para. 229). Юнг видел несколько неподвижных точек в бесконечно движущемся мире лечения невротика; они охватывают "запас наличности невроза: "каждый невроз характеризуется диссоциацией и конфликтом, содержит комплексы, и проявляет черты регрессии и abaissement du nivrau mental [понижения ментального уровня]. Эти принципы, как показывает мой опыт, необратимы" (CW 17, para. 204). Но следует осторожнее делать обобщения. Например, на каждый невроз, вызванный регрессией, приходится невроз, вызванный "уводом" содержания, его "отделением или отнятием ... "потерей души" (там же). Подобным же образом, гибкий подход Юнга к лечению также проявился в его идее, что для некоторых людей это проблема становления в большей степени индивидуальной личностью, в то время как для других это вопрос адаптации к коллективу. Юнг постоянно утверждал, что анализ — это "диалектический процесс". Под этим он понимал, что (а) здесь участвуют два человека, (б) что между ними имеет место двустороннее взаимодействие, и (в) что их следует рассматривать как равных участников (CW 16, para. 289). Каждый из этих пунктов кажется относительно само собой разумеющимся для современной психотерапевтической позиции, но в свое время это было смело (1951 и ранее). Утверждение о том, что здесь участвуют два человека, явно означает нечто большее, чем то, что в комнате два тела; здесь подразумевается, что работает бессознательное каждого из них, а также проекция, интроекция и защитные механизмы эго как аналитика, так и пациента (CW 16, para. 239). Отсюда следует, что аналитик может иметь перенос на пациента и проецировать на него собственное бессознательное содержание. Второе положение Юнга о существовании двустороннего взаимодействия по Фордхаму означает, что Юнг описывает анализ скорее как открытую, чем как закрытую систему. Это позволяет взаимодейст-пию стать центром интереса вместе со всеми последствиями такого взаимодействия. Закрытая система, с "методами диагноза, прогноза и лечения неизбежно рассматривает пациента как человека непременно отделенного от врача" (Fordham, 1978a, с. 69). Третье положение Юнга о том, что участники "равны", — это нечто более дискуссионное. Что мы имеем в виду, когда говорим, что аналитик и пациент равны? Мы явно не можем иметь в виду равенство в смысле идентичности; у этих двоих разная психология и история жизни, они могут быть разнополыми, и т. п. Нельзя сказать, что они оба выполняют одинаковую функцию в том смысле, что один чего-то ожидает от другого, что бы там ни было. Наконец, один участник платит другому, приходит в назначенное время и в назначенное место, является одним из нескольких находящихся в том же отношении к другому. Нет, равенство пациента и аналитика означает нечто иное, что лучше всего можно определить по отношению к своей противоположности: образ анализа, при котором пациент делает то, что ему говорят, "принимает таблетки" и относится уважительно к тому, кого считает выше себя. Подчас из-за того, что жизнь самого пациента находится в центре внимания при анализе, только пациент может знать, что он чувствует, или устанавливать скорость и предлагать ритм работы: "Психотерапевт ... должен решать в каждом отдельном случае, хочет ли он вступать на рискованный путь, вооружившись советом и помощью. У него не должно быть никаких фиксированных понятий о том, что правильно, и он не должен делать вид, что знает, что правильно... Если нечто, что кажется мне ошибкой, оказывается чем-то более эффективным, чем правда, тогда я должен вначале следовать ошибке, ибо в ней сила и жизнь, которые я теряю, если придерживаюсь того, что кажется мне верным" (CW 11, para. 530). В других случаях из-за своего понимания или поскольку на него не влияет защитная реакция пациента и его сопротивление в такой же степени, как они влияют на пациента, аналитик может стать тем, кто принимает на себя ответственность по руководству аналитическим процессом. Но, как предупреждал Юнг, "если врач хочет руководить другим, или даже сопровождать его на части пути, он должен чувствовать вместе с душой того человека" (CW 11, para. 519). "Равенство" имеет еще одно значение — равенство перед лицом Бога духовное и моральное равенство. Аналитик не обязательно является лучшим человеком поскольку он получил соответствующую подготовку или аналитически работал над собой. Отсюда следует что контакт пациента изменяет жизнь аналитика. Иногда встречаются" аналитики, которые обретают и личное понимание, и исцеление из работы с пациентами. Такая работа служит процессу индивидуации. Есть риск эксплуатации зависимости пациента 'для нужд самого аналитика, возможно, для удовлетворения потребности аналитика во власти (см. ниже, с. 297). Предложенное Юнгом слово "равенство" вызывает затруднения. Лучшее слово, и к тому же более употребительное — "взаимность". Возможность идеализации этого термина с коннотацией удобства или даже исключительности, компенсируется идеей асимметричной взаимности, которая предполагает различие ролей пациента и аналитика. Другими асимметричными, но взаимными отношениями являются отношения матери и ребенка и учителя и ученика. Такие соображения следует иметь в виду при рассмотрении утверждения Юнга о том, что психотерапия — "это столкновение, общение двух психических целых, при котором знание используется лишь как инструмент. Целью является трансформация... Никакие усилия со стороны врача не могут принудить к этому переживанию" (CW 11, para. 904). или что аналитик — это "партнер" при анализе (CW 16, paras. 7- . Если целью анализа является преобразование, и если анализ понимается как взаимная, диалектичная процедура, тогда можно заключить, что целью анализа является взаимное преобразование. То, что происходит при лечении, может изменить аналитика, осветить его жизнь, ставит перед ним проблемы и открывает возможности, которых он прежде не знал. Юнг пошел дальше и утверждал, что если аналитик не ощущает, что анализ оказывает воздействие на него как на личность, тогда из такого анализа ничего не получится. На аналитика должно влиять то, что происходит: "[Анализ] предполагает не только особый психологический дар, но, самое главное, серьезную озабоченность формированием своего собственного характера" (CW 4, para. 450). Юнг часто утверждал, что аналитик может работать с пациентом лишь до тех пор, пока не сдвинет себя психологически. Тупиковая ситуация при анализе указывает на блокировку в психике самого аналитика (CW 16, para. 400). Отсюда потребность анализа при подготовке будущего аналитика. Мы можем суммировать то, как это используется на практике. Развитие пациента тесно связано с развитием аналитика, и ipso facto аналитик должен быть эмоционально вовлечен в происходящее. В определенный момент нам необходимо особо рассмотреть реальные отношения , которые существуют между пациентом и аналитиком, для того, чтобы поставить их рядом с внутренними или фантазийными отношениями переноса-контрпереноса. При психоанализе это называют лечебным (или рабочим) альянсом (Grinson, 1967, и см. ниже, с. 296). Юнг разрабатывал эту тему в 1938 году в терминах личностей, участвующих в анализе: "в действительности все зависит от человека, и мало зависит от метода" (CW 13, para. 4). Фордхам указывает, что Юнг подчеркивал человеческий аспект анализа , несмотря на тот факт, что во многих отношениях анализ не является обычными отношениями между людьми: "Он старался сохранить это различие несмотря на перенос" (Fordham, 1978a, с. 67). Далее Фордхам высказал мысль о том, что Юнг предвосхитил идею лечебного альянса. НЕВРОЗ Юнг никогда не давал определения невроза; он говорил об одностороннем развитии. Это не означает, что он воздерживался от описания невротиков, но, видимо, он хотел избежать ловушки — не хотел давать одностороннего решения проблемы. Юнг описывает невроз как внутреннее расщепление, которое возникает из ощущения, что в пациенте борются между собой два человека (CW 11, para. 522). В то же время, невроз можно понимать как страдание души, которая не обрела своего смысла (CW 11, para. 497). И Юнг постоянно подчеркивал потенциально положительный аспект невроза, например, в 1934 г.: "Невроз ни в коем случае не является чем-то негативным, он одновременно имеет позитивный аспект. Лишь бездушный рационализм, вкупе с узким материалистическим взглядом на вещи может пренебречь этим фактом. В действительности, невроз содержит душу пациента, или, по крайней мере, значительную часть ее" (CW 10, para. 355). Юнг не оставил ни классификации неврозов, ни определения границы между неврозом и психозом. Он также не связывает описание симптомов с этимологией. Постьюнгианцам, и в особенности, хотя и не исключительно, Школе Развития, пришлось во многом опираться на психоаналитическую экспертизу для описания неврозов, и на ее возможности для определения синдромов, вызываемых тем, что пациент испытывал в детстве. (О подходах к психопатологии в аналитической психологии после Юнга см. ниже, с. 323). Некоторые считают этот недостаток аналитической психологии достоинством, используя отсутствие критерия в качестве возможности изучать каждое невротическое проявление индивидуально и de novo. Я полагаю, что мысли об этимологии не должны мешать попыткам рассматривать невроз позитивно. ЧЕТЫРЕ ЭТАПА АНАЛИЗА Юнг разработал модель, опубликованную в 1929 г., которую считал обобщенной картиной этапов анализа (в "Проблемах современной психотерапии", CW 16). Эти этапы накладываются друг на друга, но их значение состоит в том, что они в общем виде скорее обрисовывают то, что Юнг считает чертами аналитического процесса, а не расписание прогресса. Первый этап — это исповедь или катарсис, который предполагает рассказ пациента о том, что он считает достойным внимания в его истории, и разговор о его проблемах, так, как он видит их. Для многих людей это огромное облегчение, поскольку что-то скрываемое действует как психический яд (CW 16, para. 124). Может произойти ослабление чувства вины, и пациент может проверить, как аналитик реагирует на него и на рассказ о его жизни. Это само по себе обеспечивает расширение перспективы. Второй этап Юнг определил как разъяснение. Он приравнивал его к интерпретативному методу Фрейда и в особенности связывал его с разработкой отношений переноса, предполагающих редуктивное объяснение. Но Юнг видел ограниченность того, что может быть достигнуто с помощью разъяснения, которое само по себе не дает глубоких перемен. Такие перемены вызываются на третьем этапе — этапе воспитания. По словам Юнга, это взято им из работы Альфреда Адлера и предполагает распространение понимания, достигнутого при разъяснении на социальную и поведенческую области. Но даже после этапа разъяснения пациент по-прежнему нуждается в том, чтобы его "вытягивали" к другим путям. Четвертый этап — это этап трансформации. Именно на этом этапе Юнг придает решающее значение аналитику. Второй и третий этапы соотносятся, соответственно, с нормальностью и с социальной адаптацией. Для некоторых людей этого недостаточно, это ограничивает их или даже наносит им ущерб. Перемены, которые могут произойти на этапе трансформации, — это перемены, ведущие к тому, что человек становится самим собой, а не нормальным или адаптированным, следовательно, это этап анализа, наиболее связанный с индивидуацией. Ламберт сделал ряд замечаний, которые облегчают использование нами сегодня исходных идей Юнга относительно этапов анализа. (Я хотел бы заметить, что Юнг писал это в 1929 г., до влияния теории объектных отношений на методику психоанализа). Поэтому в работе Юнга немного описаний проективных или интропроективных отношений при анализе, немного опием ний того, как материал пациента абсорбируется аналитиком и становится ясным. Здесь есть также вопрос о влиянии анализа самого аналитика, о котором Юнг ничего не говорит в в своей работе. Наконец, Ламберт замечает, что, возможно, Юнг заблуждался, проводя такое резкое различие между тем, что называет нормальностью, и этапом трансформации, что приравнивая нормальность к ложной комфортности (Lambert, с. 33). РЕГРЕССИЯ В АНАЛИЗЕ Терпимое и позитивное отношение Юнга к регрессии резко контрастировало с фрейдовским описанием регрессии как деструктивного явления, связанного с фиксацией (ср. Laplanche и Pontalis, 1980, с. 38 . Мы видели в предыдущей главе, что Юнг писал о регрессии как о потенциально позитивной и творческой психологической деятельности. Мы видим отголоски этого, когда сосредоточиваемся на регрессии в анализе: "терапия должна поддерживать регрессию, и делать это до тех пор, пока не будет достигнута "пренатальная" стадия" (CW 5, para. 50 . Эта точка зрения основана на убеждении Юнга в том, что регрессию следует рассматривать как адаптацию к условиям внутреннего мира {CW 8, para. 75). Отсюда следует, что "по мере того, как анализ вторгается во внутренний мир, он должен содержать регрессию со стороны пациента и, следовательно, в конечном счете, облегчать выход энергии для психологического развития. Что касается аналитического процесса, я предположил бы, что не имеет значения, понимается ли регрессия как инфантильное состояние или как адаптация к внутреннему миру, поскольку внешние появления такой регрессии все равно остаются теми же. Например, инфантильные потребности и беспокойство взрослого человека при столкновении с бессознательным неизбежно приводят к состоянию зависимости от аналитика. А механизм проекции вовлекает аналитика в некоем символическом облике (как мать или же как психопомпа, или проводника души). Эти идеи Юнга кажутся чрезвычайно современными. Мадуро и Уилрайт делают вывод о том, что Юнг выступал за творческую регрессию в рамках ситуации переноса (1977, с. 10 , и мы подтвердим это по отношению к развитию теории психоанализа в следующем разделе (см. ниже, с. 292—294). АЛХИМИЧЕСКАЯ МЕТАФОРА ПЕРЕНОСА Исследования Юнга привели к осознанию того, что в алхимии было нечто, предвосхищавшее то, как он сам изучал бессознательное. Алхимики описывали многие проблемы современной психологии своим языком, и Юнг чувствовал, что они интуитивно предвосхитили и образно спроецировали то, что получило подтверждение в современной науке. Живые образы алхимии резко отличались от стилизованных и бесполых проявлений средневекового христианства. Юнг провел параллель с тем, как психоанализ и аналитическая психология контрастировали с плоскими и рациональными викторианскими взглядами на человека. Когда не-Юнгианцы изучают Юнга для того, чтобы понять то, что он писал о переносе, их часто поражает тот факт, что его работа, в которой наиболее явно говорится об этом, (написанная в 1946 г.) во многом опирается на алхимический символизм, взятый им из текста Rosarium Philosophorum, датируемого 1550 г. ("Психология Переноса", СС 16). Я не собираюсь рассматривать здесь подробно сам по себе Rosarium, хотя я и считаю, что алхимия имеет отношение к рассмотрению аналитического процессу, и намереваюсь объяснить, почему это так. Мой опыт показал, что многие студенты, стажеры и читатели Юнга не понимают значения метафоры, используемой Юнгом. Очень важно отметить, что в собственном описании Юнгом того, что он пытался сделать, он интерпретировал "большой спроектированный образ бессознательных мысле-процессов" (цитата из Юнга в Жаффе, с. 97). Учитывая это, мы можем рассмотреть некоторые из наиболее важных алхимических терминов, которые имеют символическое отношение к анализу. Vas. Это алхимический сосуд, в котором основные элементы (prima materia, massa contusa) смешиваются, и к ним производятся добавки с целью получения золота и открытия ляписа. Ляпис, или философский камень, стал для Юнга метафорой реализации самости, результатом процесса индивидуации. Vas соответствует содержимому пациента и аналитика в структуре анализа и переводу его страданий в необратимые перемены в его личности. Кроме того, с точки зрения пациента, понимание, интерпретация и владение ситуацией со стороны аналитика создают vas. Coniunctio. Это относится к сочетанию в vas отдельных элементов (то, что мы сегодня назвали бы химическим соединением). В алхимии основные элементы при соединении считаются противоположностями, соединение которых ведет к тому, что алхимик получает золото. Эти элементы часто антропоморфно изображаются как мужское и женское начала. Тот факт, что человеческие существа используются для описания химических элементов, показал Юнгу, что будучи далекой от собственных химических исследований, алхимия имела отношение к творческой фантазии, и тем самым, к бессознательной проекции. При анализе comunctio, союз противоположностей символизирует: а) взаимодействие аналитика и его аналитической противоположности – пациента б) дифференциацию и интеграцию в его эго конфликтующих и борющихся элементов в психике пациента; в) взаимопроникновение интеграцию сознательной и бессознательной частей психики пациента. Иерогамос буквально переводится как "священный брак". Можно обнаружить много форм этого мотива, обозначающего соединение противоположностей. Например, в августинском христианстве священный брак заключается между Христом и Церковью, и скрепляется на брачном ложе креста. В алхимии священный брак часто называется "химическим браком", при котором противоположные элементы, обозначаемые как мужское и женское начала, соединяются для производства третьего, незапятнанного вещества. Поскольку такого вещества не существует в физическом мире, алхимия стала терять свое значение по мере того, как естественные науки стали претендовать на первенство в эпоху Возрождения. Но психологическое значение hierosqamos служит иллюстрацией преобразования хаоса и смешения в упорядоченность и интеграцию. Надо надеяться, что при анализе произойдет такая трансформация по отношению к невротическим конфликтам и расщеплениям. Трансмутация элементов (способность элементов к преобразованию). Это центральная идея алхимии, поскольку она подтверждает, что трансформации могут иметь место. Так, без образа возможной в психологическом процессе не было бы большого смысла в анализе. Это справедливо даже тогда, когда говорят, что цель анализа — углубление переживаний или расширение осознания, а не изменение отношения и поведения. Углубление само по себе представляет собой изменение или преобразование. Adept-soror. Адепт алхимии, видимо, всегда проводит свою работу в контексте отношений с партнером противоположного пола, обычно представляющем собой внутреннюю фигуру, но иногда — реального человека, о котором говорится как о soror mystica или мистической сестре (CW 14, para. 161). Эту фигуру можно рассматривать с психологической точки зрения как алхимическую аниму или бессознательное аналитика. Но анализ также происходит во внешней среде, где аналитик (адепт) дополни стся пациентом из вн ешнего мира (soror). Nigredo, fermentcatio, mortificatio, putrefactio, impregnatio. С точки зрения алхимии, эти термины относятся к этапам алхимического процесса. Нигредо предполагает потемнение исходного материала и признак того, что что-то значительное должно произойти. Fermentatio предполагает брожение, смешивание элементов, в результате чего должно появиться новое вещество, отличное по качеству от исходных компонентов. Mortificatio — это этап, на котором исходные элементы перестают существовать в своем изначальном виде. При Putrefactio происходит разложение мертвых или умирающих исходных элементов и выход пара, который является признаком трансформации. Impregnatio отмечает момент, когда душа, отображаемая на дереве в виде крошечной человеческой фигурки гомункулуса, возносится к небесам. С точки зрения аналитика, эти термины символизируют то, что происходит при Анализе. Nigredo может принять форму важного сна, который свидетельствует о перемене, или начала депрессии, которая часто предшествует перемене. Иногда nigredo обозначает конец медового месяца анализа. Fermentatio — подходящий термин для смешения личностей, которое происходит при переносе-контриереносе, в психоаналитических отношениях вообще и в бессознательном как аналитика, так и пациента. Mortificatio и putrefactio описывают то, как меняются симптомы, развиваются аналитические отношения и происходят перемены. Наконец, душа, как описывается в impregnatio, относится к движению внутри пациента, появлению нового человека. Элементы, используемые в алхимии, сами по себе служат метафорами личности, согласно тому, как Хиллман понимал Юнга: "четыре основных вещества алхимии (свинец, соль, сера, ртуть) ... — это архетипические компоненты психики... Личность — это особое сочетание плотного депрессивного свинца с несгораемой агрессивной серой с горькой мудрой солью с летучей неуловимой ртутью" (Hillman, 1975a, с. 186). Эти алхимические идеи и мысли Юнга об их психологическом значении следует учитывать, когда Юнг говорит об аналитическом процессе как процессе, включающем обоих участников (см. выше, с. 280). Такое изменение происходит вследствие того, что личности аналитика и пациента сочетаются как химические элементы, и результат такой же, как результат, наблюдаемый и в химии, и в алхимии, производится новое, третье вещество. Третье — это преобразующий фактор и для аналитика, и для пациента. Аналитик при соединении с пациентом оказывается подверженным влиянию, поскольку он совершенно буквально принимает на себя страдания пациента и разделяет их с ним (CW 16, para. 35 . Когда начинается анализ, бессознательное содержание проецируется, создавая атмосферу иллюзии с постоянным взаимодействием. Но именно в этой атмосфере происходят и перенос, и контрперенос. Вырезанные из дерева фигурки, которые иллюстрируют Rosarium, образуют серию, которая иллюстрирует преобразование потенциалов, изображаемых двумя вымышленными фигурами — короля и королевы. Они, в свою очередь, символизируют психологические противоположности. Когда Юнг пишет о переносе, он хочет, чтобы мы увидели короля и королеву на одном уровне как символы аналитика и пациента. При анализе противоположности, которые определяют поле — это пациент и аналитик, даже несмотря на то, что это двое фактически могут не быть противоположными в обычном понимании этого слова. Но на другом уровне и в то же самое время процесс, изображаемый в вырезанных фигурках, вполне может быть процессом внутри-психического роста и изменений, которые могут происходить внутри человека. Короля-мужчину и королеву-женщину можно рассматривать как символы конфликтов внутри психики между противоборствующими импульсами, или способами видения, или между импульсами и супер-эго, и это далеко не все возможности. В таком случае, перекрещивание при интерпретации внутри-личностного и межпсихического происходит вполне намеренно. Грубо говоря, при отсутствии двусторонних отношений с аналитиком, пациент не сможет пережить и осознать движения различных элементов в своей психике. Аналитик, другой, сосредоточивает то, что является другим по отношению к сознанию, а именно, бессознательное. Взаимодействие, которое мы называем переносом-контрпереносом, и динамика в психике пациента — это близкие отражения друг друга. Внутреннее и внешнее соотнесены Живая тайна жизни всегда скрыта между Двумя, и истинную тайну невозможно выдать словами и раскрыть с помощью аргументов" (Юнг, цитата из Жаффе, 1979, с. 125). Или, рассматривая это с противоположной стороны, душа» — это сама суть отношений". (CW 16, para. 504) Например, шестая деревянная фигурка, которую называют возвращением души, показывает душу, младенца или ребенка, пыряющего с небес, чтобы вдохнуть жизнь в мертвое тело. Юнг отмечает, что воскрешение тела — это трансцендентный процесс, он не может произойти в реальной жизни, и его не может хотеть его. Можно добавить, что новая жизнь зависит от предыдущих стадий анализа, которые проживаются и прорабатываются; это следствие того, что произошло ранее. Сознательное и личностное воздействия радикальны. Душа — это одно (интегрированная личность), рожденное из двух (пациент и аналитик). Десятая и последняя деревянная фигурка — это фигурка рождения вновь. Двухголовый король и королева живы, они стоят на платформе, обозначающей луну. На заднем плане — дерево из черепов. Эту картину трудно понять, поскольку конечный результат процесса изображает гермафродита, что скорее подчеркивает, а не ослабляет сексуальный символизм. Юнг предполагал, что сочетание противоположностей представляет собой гибрид. Когда Фрейд споткнулся о символизм противоположностей в сексуальных образах фантазий о первичной сцене (мазохизм /садизм, пассивный/активный, женщина/ мужчина), он воспринял их как сексуальные в буквальном смысле. Это означает, что Фрейд был также вовлечен в символизм, как и алхимики. Таким образом, Фрейд, как и все мы, столкнулся со следующей проблемой: "как понимать глубокий раскол в человеке и в мире, как нам реагировать на него, и, если можно, устранить его? Так звучит вопрос, если освободить его от естественного сексуального символизма, в котором он застрял только из-за того, что проблема не смогла перебраться через порог бессознательного" (CW 16, para. 534). Алхимик, как и современный человек вообще и аналитик в особенности, старается разрешить внутренний и внешний конфликты. Это относится и к попытке Фрейда освободить сексуальность от пут ненужного подавления, и к поискам целостности у Юнга. ЛИЧНОСТНЫЙ И АРХЕТИПИЧЕСКИЙ ПЕРЕНОС Не следует, однако, полагать, что Юнг понимал перенос только как образ. Во всех его работах звучит ссылка на более общепринятый вид переноса, и в особенности, на различие между архетипическим и личностным переносом. Это одно из тех теоретических различий, которое возникает по большей части из размышлений, и поэтому редко встречается при работе в таком виде, как его описывают. Юнг пишет о той степени, в которой перенос состоит из проекции образов, происходящих из внутренне присущих моделей или же из личного опыта человека. Каждая разновидность переноса, по мнению Юнга, естественна, но при анализе они акцентируются ситуацией или бдительностью аналитика к таким явлениям. То, как аналитик ощущает перенос, — это тема, относительно которой у Юнга были смешанные чувства. В Тавистокских лекциях 1935г. (CW 1 перенос понимается прежде всего как нечто эротическое и как "препятствие". Перенос "никогда не дает ничего положительного", и можно лечить несмотря на перенос, а не с его помощью. С другой стороны, Юнг вспоминал, что когда он впервые встретил Фрейда в 1907 г., тот спросил его, что он думает о переносе. Он ответил "с глубочайшим убеждением", что это "альфа и омега аналитического метода". На что Фрейд сказал: "Значит, Вы поняли главную идею" (CW 16, para. 35 . Аналитической психологии пришлось иметь дело с напряжением, вызванным столь различными суждениями Юнга при попытке справится с импликацией и экспликацией личностных и архетипических родительских образов, дремлющих в бессознательном человека. Подчас казалось, что Юнг не уделил достаточного внимания переносу, но, как указывал Фордхам (1974b), замечания Юнга в Тавистокских лекциях следует воспринимать в контексте. В более ранних работах Юнга, таких как " Терапевтическое значение" (CW 16, написана в 1921) есть свидетельство совершенно иного отношения. Например: "Явление переноса — это неотъемлемая черта любого глубокого анализа, поскольку врач неизбежно вступает в самый тесный контакт с линией психологического развития пациента.. Перенос ... состоит из ряда проекций, которые выступают в роли заместителей реальных психологических отношений. Они создают видимые отношения, и это очень важно, поскольку это происходит в тот момент, когда обычная неспособность пациента адаптироваться искусственно усугубляется его аналитическим переносом в прошлое." (CW 16, 283-4, выделено мной). В таких более ранних работах Юнг подчеркивал терапевтическую роль переноса. В каком-то смысле, это его особый вклад, поскольку, с точки зрения Фордхама, психоанализ в том 1921 г. все еще ценил выведение на сознательный уровень того, что было бессознательным, выше, чем анализ переноса. Предлагая объяснения того, что Юнг принимал значение анализа переноса в пользу анализа снов в 1935 г., Фордхам предположил, что когда Юнг пытался высказать свои идеи относительно коллективного бессознательного, возможно, он боялся, что предаваемое им значение архетипическому материалу пропадет если он внесет мысль о личностном переносе. Далее, в 1935 г. Юнг интересовался тем, что Фордхам характеризует как внутренняя диалектика между эго и архетипом и рассматривал анализ с этой точки зрения (1974b, с. 10). Это объясняет работу с материалом снов и активного воображения. Я могу схематически представить такой подход в виде треугольника. Бывший ранее бессознательным материал пациента в вершине, а аналитик и пациент — наблюдатели в обоих углах. Поток энергии в основном исходит от и к материалу, а не между пациентом и аналитиком. В 1934 г. психоаналитик Стрэчи ввел понятие мутативной интерпретации. Обычно относясь к непосредственно данной ситуации, такая интерпретация считалась эффектным и приносящим изменения элементом анализа. Мутативная интерпретация относится к ситуации здесь и сейчас между аналитиком и пациентом, это "горячие" интерпретации. Таким образом, живое взаимодействие между пациентом и аналитиком — это состав интерференции и ее интерпретация. Читатель увидит, как точка зрения Стрэчи совместима с формулировками Юнга, и как концепция мутативной интерпретации упала на плодородную постъюнгианскую почву в Школе Развития. ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ Несмотря на то, что опять-таки, прямого общения почти или совсем не было, многие из тем, которых касался Юнг, также пользовались вниманием психоаналитиков. Балинт (196 подчеркивал, что на протяжении жизни человека можно рассматривать сквозь призму его отношений с другими людьми. Балинт говорил о пациентах, которые подвергались эмоциональной депрессии в раннем возрасте, особенно в тех случаях, когда со стороны пациента наблюдались отчаянные попытки обрести объектные отношения, в этих случаях он отказывался от вербальной интерпретации и давал пациенту возможность вместо этого исправить нарушения в его раннем развитии. Следовательно, аналитику приходилось быть объектом или средой, которые пациент мог использовать по своему желанию. Подчас это требовало регрессии ценностей, которая понималась как предтеча движения или "нового начала", говоря словами Балинта (1952). Балинт — один из довольно многих психоанлитиков, которые приняли менее негативную позицию по отношению к регрессии в анализе, чем Фрейд. Мы можем отметить следующие хорошо известные в психоанализе расхожие выражения, которые указывают на сходную позицию: — "регрессия эго на службе у эго" (Крис); — "ценное место отдыха от иллюзии" (Винникотт); — "потребность "в трансценденции эго здравого смысла" (Милнер) (и ср. Плаут, 1966, где дается юнгианский комментарий этих взглядов). Психоаналитическая терминология, удивительно параллельная аналитической психологии, — это понятие "R", тотальной реакции аналитика на пациента, ее определение контрпереноса (1957). Мне кажется, что в психоаналитической теории существует два направления по этому вопросу. Одно из них, центр которого находится в Англии, рассматривает эмоциональную реакцию шалитика на пациента с точки зрения отношений мать-ребенок, пли, по крайней мере, как символическое повторение этих отношений. Другими словами, подчеркиваются такие факторы как постоянство, надежность, теплота и принятие. Реакция, основанная на эмоции, не вычеркивается. Ключевой фактор состоит в том, что принимается, что отношения мать-ребенок в детстве пациента подверглись нарушению. Психоаналитики, представляющие эту точку зрения (например, Балинт, Виникотт, Литтл, Милнер) говорят о том, что иногда они используют работу с предметными символами, при которой маленькие предметы, к которым пациент испытывает привязанность, он может забрать домой, чтобы перекинуть мостик через пропасть между двумя сеансами, особенно на вы-чодные и на время отпуска. Или же просто можно предложить еду, стакан молока или воды или печенье. Наготове держатся подушки" и одеяла и иногда позволяется физический контакт. Суть дела состоит в том, что такое поведение со стороны аналитика, столь противоречащее ортодоксальной психоаналитической методике, помогает некоторым людям, которые в данный момент слишком подвержены регрессии или слишком ранимы, чтобы поддаться лечению, выраженному в менее конкретной форме. Это не следует понимать как техническую процедуру — это забота о качестве отношений до того, как у пациента разовьется способность к символическому мышлению. При этом аналитик надеется, что пациент установит отношения с собственным внутренним миром. В этом отношении фантазия, даже регрессивная, считается творческим процессом. Однако работа Лангс и Серля в Соединенных Штатах происходит по другому. Лангс использует понятие би-персонального поля, которое обозначает темпорально-физическое пространство, в котором происходит аналитическое взаимодействие (1979, с. 72). Тон и язык скорее типичны для систем или теории коммуникации, чем для отношений мать-ребенок. По мнению Лангса, существуют различные формы поля взаимодействия для символической коммуникации, для разряжения мешающего аффекта или для попыток разрушить смысл и коммуникацию. Лангс, как и Юнг, подчеркивает, что отношения пациента с аналитиком обладают переносными и непереносными элементами. Отсюда следует, что отношение аналитика к пациенту также неизбежно содержит другие элементы, кроме контрпереноса. (О попытке соединить Лангса и Юнга см. Гудхарт, 1980). Лангс чувствует, что даже теперь многие аналитики фрейдистского направления не видят пациента в положительном свете. Пациент как враг и как сопротивляющийся человек доминирует в бессознательных образах аналитика, а пациент как союзник и как поддающийся лечению человек значительно меньше заметен (1979, с. 100). Подобным же образом, столь же трудно было оценить контрперенос как важный терапевтический инструмент. Серль в своей работе "Эдипова любовь в контрпереносе" (1959), подробно разрабатывает картину аналитика в анализе. Он выдвигает мысль о том, что "в ходе успешного психоанализа аналитик проходит фазу реакции на и в конечном итоге отвержения пациента как объекта своей эдиповой любви" (с.284). Затем он облекает в слова то, что многие психоаналитики, о которых мы говорили, наверняка заметили, что аналитик может многое узнать о пациенте, исследуя собственные ощущения от аналитических отношений. Это, указывает Серль, оказало освобождающее действие на психоанализ, поскольку ранее все сильные аффективные реакции на пациента, сексуальные или гневные, например, считались невротическими со стороны аналитика. Я хотел бы добавить, что осознание этого (того, что чувства аналитика по отношению к пациенту — это коммуникации и источники информации) — величайшее достижение в аналитической теории последних лет. Для осознания этого психоанализу пришлось пойти дальше фрейдистского негативного отношения к контрпереносу (ср. Laplansh, Pontalis, 1980, с. 92 и Rycroft, 1972, с. 25). Серль стоит за то, чтобы позволять пациентам с более сильными нарушениями или регрессией видеть, как они влияют на аналитика. Это предполагает признание того, что есть чувства, и каковы они. Несмотря на то, что Серль пишет о своих собственных детских ощущениях, он не игнорирует и взрослые эмоции. Он первым подчеркнул взрослое или родительское осознание потери в Эдиповом комплексе (см. выше, с. 269). Серль более всего заботится о том, чтобы не повторить бессознательное отрицание значимости ребенка для родителя (там же, ( . 302). Как и Лангс, он утверждает, что основная задача аналитика состоит в том, чтобы анализировать перенос, но он принимает, что у аналитика есть "фон ощущений", когда он делает это. Работа Ракерс (196 о классификации различных типов переноса и контрпереноса находится посередине между ориентацией на отношения мать-ребенок у первой группы психоаналитиков и ориентированными в большей степени на настоящее исследованиями коммуникации у Лангса и Серля. Я уделю основное внимание тому, что Ракер говорит о контрпереносе, в особенности потому что это более четко показывает параллель с аналитической психологией. Ракер различает невротический контрперенос и собственно контрперенос. Невротический контрперенос отражает различные аспекты инфантильной самости аналитика, причем аналитик не осознает, что работает его инфантильная часть, которая неизбежно сУществует в той или иной степени. В особенности инфантильные ощущения аналитика направлены на пациента, который может функционировать как родитель или как соперник. Невротическая контрперенос может принимать форму идентификации с пациентом или идеализации его. Либо аналитик может рассматривать пациента как фигуру родителя и попытаться произвести на него или на нее впечатление. Аналитик может суметь отделить свои собственные проблемы от проблем пациента или стараться подавить собственную терапевтическую интенцию маниакальной сверхинтерпретацией. Наконец, аналитик может выйти за пределы своего аналитического отношения и реагировать на гневные нападки пациента, отступая или же реагировать сексуальной активностью на эротические коммуникации пациента. Переходя далее к не-невротическому контрпереносу, Ракер проводит различие между тем, что он называет соответствующим, а затем дополняющим контрпереносом. Соответствующий (concordaut) контрперенос предполагает, что аналитик чувствует то, что чувствует пациент, но не знает, что он это чувствует. Это может произойти вследствие того, что психика самого аналитика находится в эмпатическом соответствии с состоянием ощущений пациента. Например, если после работы с конкретным пациентом аналитик ощущает депрессию, это может быть депрессия пациента, которую сам пациент еще не осознает. Дополняющий (compeementory) контрперенос имеет место, когда аналитик чувствует, что ведет себя так, как, он знает, ему не свойственно (т.е. он связан каким-то образом с пациентом). Аналитик, согласно формулировке Ракера, вовлечен и инкорпирирован во внутренний мир пациента и ощущает себя или ведет себя как фигура из внутреннего мира (возможно, мать или отец), которая была у пациента по его ощущению. В приведенном в предыдущем абзаце примере ощущение депрессии у аналитика тогда будет проявлением находящегося в депрессии родителя, который был у пациента по ощущению последнего — воплощение фигуры из внутреннего мира. Повышенное внимание к контрпереносу и переносу у Ракера уравновешивается в психоанализе тем, как Гринсон и другие подчеркивают роль союза при лечении и не-переносные отношения. Мы коротко отметили параллель с Юнгом ранее, здесь мы можем добавить, что союз при лечении легко приводит к идее "терапевтического контакта" (Меннингер, 195 , которая применима ко многим ситуациям. Союз при лечении определяется как "не-невротические, рациональные, разумные отношения, которые складываются между пациентом и аналитиком, и которые позволяют пациенту работать направлено в аналитической ситуации" (Greenson and Wexler, 1969, цитируется по Sandier et al., 1973, с. 27). Далее Сандлер указывает, что союз при лечении не следует идеализировать. Он подразумевает не только сознательное желание пациента вылечиться, и конечно, не только позитивные, гармоничные отношения между аналитиком и пациентом. Фактически сущность союза при лечении вполне может состоять в том, что пациент продолжает работать даже тогда, когда ненавидит аналитика и сознательно хочет прекратить анализ. Наконец, говоря о психоаналитических параллелях с мыслями Юнга, следует отметить то, как Бион использует образ содержащего (аналитика) и содержимого (пациента) (1963). Это означает нечто большее, чем физическое содержание в детстве. Идея состоит в том, что эмоции и тревоги проецируются ребенком на мать и возвращаются к нему в более мягкой, более терпимой форме. Модификация эмоции, которую трудно содержать, — вот то, что подразумевается под содержанием. РАНЕНЫЙ ЦЕЛИТЕЛЬ Возвращаясь к постьюнгианской аналитической психологии, мы видим, что фактически имеется два подхода к пониманию и но, что происходит при анализе. Первый подход использует материал коллективного бессознательного и архетипический подход к пониманию взаимодействия во время аналитического сеанса. Второй развивает психоаналитическую традицию, о которой мы говорили. Рассмотрим их по очереди. Мейер (1949) проводил параллели между древними методами целительства в храмах Асклепия и современным анализом. Здесь важны два момента. Практика целительства и ритуалы проходили в замкнутом пространстве, temenos или на отгороженной территории, прилегавшей к храму, и способствовали тому, что пациент засыпал в надежде на то, что ему приснятся целительныё сны. Учитель искусства целительства, кентавр Хирон изображается как некто страдающий от неизлечимой раны. Аналогия с анализом прозрачна. Аналитик становится раненым целителем, обстановка анализа, которая делает возможной регрессию и отказ от чрезмерного сознания, функционирует в качестве lemenos. Несмотря на то, что Мейер не показывает, как материал современных пациентов проявляет сходство с положительными и отрицательными моделями, известными жрецам-целителям, его цель — продемонстрировать историческую преемственность в коллективной психике. То, что фактически происходит при анализе, не описывается, и в его книге мало внимания уделяется тому, что мы теперь называем контрпереносом. Гуггенбюль-Крайг (1971) продолжил исследование образа раненого целителя — но применительно к практике анализа и более широко — к помогающим профессиям. Его теорию можно коротко суммировать следующим образом — образ раненого целителя с присущими ему противоречиями — это архетипический образ, и, следовательно, возникает двухполюсность архетипа. Но мы стремимся расщепить образ, так что фигура аналитика в терапевтических отношениях становится всемогущей, сильной, здоровой и способной на все. Пациент остается всего лишь пациентом, пассивным, зависимым и неизбежно страдающим от чрезмерной зависимости (ср. "Больница" Гоффмана, о госпитализации, 1961). В дополнение к расщеплению образа раненого целителя на аналитика-целителя и раненого пациента, следует также рассмотреть, по мнению Гуггенбюля-Крайга, расщепление, которое при этом происходит и в аналитике, и в пациенте. Если справедливо, что у всех аналитиков есть внутренняя рана, значит, представлять себя как "здорового" означает отсекать часть своего внутреннего мира. Подобным же образом, если пациента рассматривается только как "больной", тогда он тоже отсекается от своего внутреннего целителя или от способности исцелиться. Вряд ли следует сомневаться в том, что аналитики в каком-то смысле ранены, и, похоже, все больше людей приходят к выводу о том, что психологические факторы играют определенную роль в выборе профессии, и что врачи, например, в большей степени страдают от синдромов, связанных со стрессом (ср. обзор материала у Форда, 1983). Гуггенбюль-Крайг далее указывает, что когда человек заболевает, начинает работать архетип целитель-пациент. Внешний человек действительно болен, но есть и внутренний целитель. Когда пациент встречается с врачом, он знает на сознательном уровне, что это действительно врач, поскольку присутствуют внешние атрибуты (белый халат, инструменты и т.д.). Но если кроме этого нет проекции на врача внутреннего целителя пациента, шансов на выздоровление меньше. Тем не менее, несмотря на то, что проекция может быть необходима для продвижения лечения, ее следует убрать в определенный момент, чтобы могла развиваться самоизлечивающая способность пациента. Подобным же образом, аналитик "знает", что у него есть пациент, исходя из внешних признаков. Но ему тоже приходится проецировать собственную внутреннюю раненую сторону на пациента, чтобы узнать пациента в эмоциональном плане. Здесь есть параллель с определением эмпатии у Кохута как "замещающей интроспекции". Аналитик знает, что значит быть пациентом, поскольку в определенном смысле, он лечит сплав пациента и самого себя. Легко сказать, что когда проекции, которым нужны для определения того, кто аналитик, а кто пациент, сделают свое дело, их нужно убрать. Но до появления работы Гросбека об "Архетипическом образе раненого целителя" (1975) это не воплощалось на практике. Гросбек продолжает детализировать мифологическую тему, начатую Мейером, и применяет ее к современному психоанализу в описании Гуггенбюля-Крайга. Гросбек постулирует возможное преобразование расщеп ми ного архетипического образа раненого целителя в психике и пациента, и аналитика. Я благодарен Гросбеку за разрешение позаимствовать серию диаграмм, которым он создал для иллюстрации создания и снятия проекций при анализе. Комментарий я даю свой. По моему мнению, диаграммы очень четко иллюстрируют то, что происходит на ранних этапах анализа, и демонстрируют модель, которая повторяется снова и снова в ходе анализа. На рисунке 5, на первой схеме, видно, что происходит двустороннее взаимодействие между аналитиком и пациентом (1 и 2). Кроме того, и аналитик и пациент обладают в бессознательном потенцией раненого и целителя соответственно, и происходит взаимодействие между ролью и бессознательным компонентом ( 5, 7, 8, 3). Аналитик проецирует свои раны на пациента, а пациент — своего целителя на врача (4 и 6). Но на этом этапе еще нет связи между внутренним, бессознательным целителем пациента и внутренней, бессознательной раной врача (9). На рисунке 6 также представлены начальные стадии анализа. Аналитик и пациент находятся во взаимодействии. И эго аналитика вместе с эго пациента рассматривают материал пациента, который содержит среди прочего образы и темы, которые, будучи архетипическими, активизируют аналитика и влияют на .него, вовлекая его в лечение. Далее, на рисунке 7 присутствует архетипический образ раненого целителя. Аналитик начал и продолжает устанавливать слабые и сильные стороны пациента. Последние связаны с внутренним целителем пациента. А пациент изучает способности аналитика, т.е. то, что тот может предложить и, в силу неизбежности некоторой доли негативного переноса, каковы его слабости. Итак, оба участника связаны с образом раненого целите- На рисунке 8 видно, как аналитик борется с равновесием между тем, что Ракер называл невротическим контрпереносом и собственно контрпереносом. Его раны облегчают эмпатию с пациентом (2, 4, 5), но здесь есть опасность идентификации (2, 3). Тем не менее, схема показывает, что значит быть аналитиком. Личность пациента оценивается, изучается, эмпатически фильтруется через психопатологию аналитика (1, 2, 4, 5), Рисунок 9 основан на рисунке 8. Если пациент вызвал какие-то чувства у аналитика, тогда пациент в большей степени ощущает аналитика как присутствующего в этот момент целите-\я. Кроме того, аналитик отражает на пациенте ощущение того, что тот принят, отражая тем самым перенос. Это позволяет пациенту иметь свободную коммуникацию со своим внутренним целителем, идентифицируемым с его потенциалом. Это приводит к тому, что внутренний целитель вначале может выступить в образе ребенка или в какой-либо иной форме нового начала. Следует отметить, что оба рисунка (8 и 9) предполагают двуполюсный архетипический образ раненого целителя, а не отдельные образы болезни и здоровья. К тому времени, как достигается стадия рисунка 10, и аналитик и пациент развиваются и выходят за пределы параноидно-шизоидной тенденции к расщеплению образа другого на "только раненого" и "только целителя". Оба участника не расщепляют себя, поэтому у анализа появляется основа в виде целостного объекта. Это не исключает регрессии к этапам, изображенным на предыдущих схемах, и не следует принимать, что рисунок 10 естественным образом достигается при каждом анализе. Можно утверждать, что понятие внутреннего целителя — всего лишь юнгианская фантазия. Следует рассмотреть, что говорят психоаналитики в связи с тем же фактором. Мы уже отмечали обозначение пациента у Лангса как "союзника" и "лечащего", и понятие союза при лечении у Гринсона. Мони-Керль в работе, озаглавленной "цель психоанализа", пишет, что он считает одной из целей психоанализа "помочь пациенту понять и тем самым преодолеть эмоциональные препятствия к осознанию того, что он внутренне уже знает" (1971, с. 104, выделено мною). Райкрофт говорит: "эго человека — это не пассивная единица ..., но активный агент, способный инициировать поведение, включая те, в конечном счете, самозащитные формы поведения, которые известны как неврозы" (1972, с. xxiv). Наконец, Штерба (1934) считал основой аналитического процесса то, что пациент должен расщеплять свое эго, идентифицируя одну часть с аналитиком, тем самым наблюдая и оценивая материал, который он дает в качестве пациента — другой масти своего эго. Можно приспособить это к языку аналитической психологии, описывая это как активацию внутреннего целителя в пациенте, который выполняет для него целительную роль. ИСПОЛЬЗОВАНИЕ КОНТРПЕРЕНОСА В АНАЛИТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ Я упоминал второй подход к пониманию того, что происходит при анализе, проводимом аналитическими психологами, которые, как и их коллеги психоаналитики, изучают детали взаимодействия переноса — контрпереноса в ходе анализа. Фактически, несмотря на то, что Юнг никогда этого не подчеркивал, он одним из первых увидел клинически положительную сторону контрпереноса аналитика, говоря о нем как о "чрезвычайно важном органе информации" в 1929 г. и эксплицитно утверждая: "Нельзя оказать влияния, не будучи подверженным влиянию... Пациент влияет на аналитика бессознательно... Одним из наиболее известных симптомов этого является контрперенос, вызванный переносом" (CW 16, para. 163, выделено мною). Юнг также противопоставлял свой подход попыткам Фрейда избежать влияния контрпереноса (CW 16, para. 358n). Для иллюстрации влияния невротического контрпереноса Юнг использовал образ "психической инфекции", сосредоточиваясь в особенности на тех клинических ситуациях, когда вследствие схожести природы их личных ран аналитик идентифицируется с пациентом (CW 16, paras 358, 365). В целом, Юнг просто принимает, что благие и дурные формы контрпереноса являются соответственно профессиональными достижениями и неудачами (там же). Использование "контрпереноса членами постьюнги Школы Развития в особенности интересно. В то же самое время, когда Ракер впервые работал с контрпереносом, но об этой работе, Фордхам ввел и развил свои понятия и иллюзорного и синтонического контрпереноса (1957). Коротко говоря, иллюзорный контрперенос подобен тому, что Ракер называет невротическим контрпереносом, и его можно наблюдать в различных формах, которые я перечислял (см. выше, с. 295—296). Фордхам отмечал, что иллюзии в действительности являются симптомами аналитика, но говорить о них как о таковых означает подвергнуться риску патологизирования всего контрпереноса (1960, с. 244). Кроме того, иллюзии контрпереноса можно исправить. Синтонический контрперенос соответствует "дополнительному" контрпереносу Ракера. Термин "синтонический" используется в радиокоммуникации для описания точной настройки приемника, так что можно принимать передачи от одного конкретного передатчика. У Фордхама бессознательное аналитика настраивается на то, что издается передатчиком пациента. Его собственное бессознательное, говорит Фордхам вслед за Юнгом, становится "органом информации" для аналитика (1960, с. 247). Так же, как Кохуту пришлось провести различие между эмпатией и интуицией (подчеркнув, что эмпатия подвергнется пониманию на рациональном уровне), Фордхам провел различие между синтоническим контрпереносом и интуицией, сделав упор на том, какую роль играют эмоции и проективно-интроективные процессы, об этом невозможно говорить с уверенностью применительно к интуиции. При синтоническом контрпереносе чувства и поведение аналитика соответствуют или созвучны внутреннему миру пациента. "с помощью интроекции аналитик видит бессознательные процессы пациента в себе, и таким образом, переживает их задолго до того, как пациент начинает осознавать их" (Fordham, 1969b, с. 275). Фордхам признавался, что решающим шагом в эволюции этого понятия для него было осознание того, что необходимо включить содержание синтонического контрпереноса в то, как аналитик понимает материал пациента и в перенос. Таким образом, можно избежать чрезмерного внимания к субъективным аспектам ощущений контрпереноса. При этом синтонический контрперенос становится частью непрерывного цикла проекции и интроекции, бессознательной частью всего процесса коммуникации. Развивая это дальше, можно сказать, что если аналитик чувствует, что проецирует что-то на пациента, что, возможно, у него возникает фантазия по поводу пациента, ему не следует спешить снять свою проекцию из боязни причинить ею вред пациенту. Достоинство такой концепции, каковой является концепция синтонического контрпереноса, состоит в том, что она позволяет аналитику допустить, что это чувство по отношению к пациенту — нечто такое, что пациент, возможно, вызвал в нем, и, возможно, чувствовал ранее в связи с фигурами внутреннего мира или внешнего мира. Таким образом, проекция аналитика проявляется в новом свете. Чтобы придти к этому, Фордхаму пришлось преодолеть преобладающие ортодоксальные психодинамические взгляды своего времени, согласно которым проекция аналитика на пациента считалась ужасным грехом и если пациент вызывал у аналитика какое-то чувство, это считалось проявлением белого пятна, которому аналитику следовало уделить внимание. Следовательно, синтонический контрперенос состоит из чрезвычайно быстрых аффективных процессов. Они имеют место и любом случае. Вопрос состоит в том, правильно ли понимается, что они собой представляют, а представляют они собой коммуникации. Но синтоническому контрпереносу нельзя учить как методу, хотя его можно передавать ученикам как часть этики или как отношение. Следует отметить, что Фордхам основывал свою идею на функционировании самости, а не на функционировании эго. Самость в своем межличностном облике (см. выше, с. 165) обеспечивает основной контекст и условия для синтонического контрпереноса. Понятие самости в аналитической психологии, возможно, способствовало учащению попыток рассмотреть, что же связывает аналитика и пациента. Фордхам подчеркивал, что несмотря на то, что контрперенос — не единственный источник информации о бессознательном функционировании пациента, аналитик может использовать этот род информации "в качестве одного из методов" (1969b, с. 286). Прежде чем перейти к рассмотрению долее поздних взглядов Фордхама, мне хотелось бы подчеркнуть одно замечание, которое он сделал в связи с личными качествами аналитика, так акцентированные Юнгом. С точки зрения Фордхама, при определенном допущении, менее важно определить эти личные качс ства, чем заметить как ими управляют. Именно осознаши этого помогло Фордхаму использовать аффекты аналитика как реакцию на пациента, а не просто как источник знания о себе, весь процесс в целом стал менее субъективным и интроспективным (там же, с. 267). Позднее (1979b) Фордхам предложил следующий вопрос в качестве логического развития своей мысли: если взаимодействие — это основа анализа, если аффект и поведение аналитика являются частью этого взаимодействия, тогда почему мы по-прежнему говорим о стороне процесса, связанной с аналитиком, как о контрпереносе? Возможно, Фордхам имеет в виду, что само слово "контрперенос" носит оттенок иллюзии, делюзии и фантазии, в то же время как фактически это просто нормальная часть анализа. Фордхам предложил ограничить употребление термина "контрперенос" тем, что теперь обычно называется иллюзорным или невротическим контрпереносом. "Я полагаю, что теория контрпереноса выполнила свою основную функцию. Она оказала необходимое воздействие на аналитиков, выведя их из башен из слоновой кости и дав им возможность обменяться мнениями о том, что они действительно делают в ходе анализа. Я назвал бы оставшуюся часть диалектикой взаимодействия" (1979а, с. 208, подчеркнуто мною). В случае, описанном в главе 10, можно найти различные примеры контрпереноса. Несмотря на то, что эти идеи относительно контрпереноса были сформулированы в основном представителями Школы Развития, они имели большое влияние на аналитическую психологию в целом. Как писал Мак Керди (аналитик, прошедший подготовку в Германии и в Цюрихе, но работающий в Соединенных Штатах) комментируя работу Фордхама, "Эти наблюдения привели к большей точности в деталях технической стороны анализа и к широкому применению и оценке явлений переноса/контрпереноса не только в качестве инструментов диагностики, но и в качестве непосредственных ситуативных структур, в которые невротическое поведение может наблюдаться, переживаться и перерабатываться" (1982, с. ЬЬ). Что касается других школ, мы уже отмечали работу Дикм-на в Германии по общим образцам при переносе-контрпереносе (см. выше, с. 200). И кроме того, несмотря на разницу в методологии, аналитики Классической Школы, например, Фирц, могут писать о "гипнотическом воздействии на аналитика проекции переноса". Тогда аналитику нужно выяснить, что происходит и что может быть не так: "Во время работы с трудными случаями аналитик может почувствовать заметную усталость, даже истощение, и у него может резко испортиться настроение. Это является признаком того, что какие-то важные факторы находятся вне сознательного уровня и что соответствующий комплекс привлекает энергию к себе и к бессознательному" (1977, с. . Фирц любопытным образом сосредоточивается на том, как теория аналитика может быть использована негативно. Это особый случай невротического контрпереноса. Аналитик может слиться с пациентом, когда этот пациент пытается справиться со своей дезориентацией и одиночеством, выясняя что-то о школе анализа, приверженцем которой является аналитик, и становясь ее сторонником. Идея Фирца состоит в том, что такая приверженность школе — это ложная попытка справиться с болезненной проблемой человека, которая состоит в том, что ощущение принадлежности к группе ослабляет ощущение изоляции. Мне кажется, что это в особой степени относится к психологически "ученым" пациентам и в особенности к обучающимся. Именно эта приверженность идеям фигуры родителя (в том виде, в каком они понимаются пациентом или бывшим пациентом), а не развитие самостоятельной точки зрения делает аналитическое обсуждение стерильным или жестким. ЧТО ТАКОЕ ЮНГИАНСКИЙ АНАЛИЗ? (1) ВВЕДЕНИЕ Я упоминал в начале этой главы, что использование слов "аналитик" и "пациент" в связи с юнгианским анализом эмотивно. Это связано с тем, что в последние годы и особенно после смерти Юнга юнгианское сообщество стало задаваться вопросом, что есть юнгианский анализ, и как он должен проводиться, можно ли выделить методику и полезна ли она, и так далее. Обвинение в том, что такая-то процедура не является аналитической, наталкивается на утверждение, что практика другого не является юнгианской. Что касается метода проведения анализа, постьюнгианская аналитическая психология делится на два лагеря. Школа Развития составляет один лагерь, и в этой главе мы видели как она сосредоточивается на взаимодействии аналитика и пациента и на клиническом использовании контрпереноса. Используя выражение Фордхама, мы можем говорить о методе диалектики взаимодействия (ДВ). Представители Классической и Архетипиче-ской Школ образуют другой лагерь. Три школы подразделяются на два лагеря по отношению к аналитическому методу, поскольку, как говорит Хиллман, архетипическая психология отошла от классического юнгианского анализа "в меньшей степени в форме терапии, чем в фокусе" (Hillman, 1983, с. 44). В этой главе тема раненого целителя показывает вклад второго лагеря. Поскольку это направление значительно меньше занимается взаимодействием, мы можем вслед за Мак-Керди обозначить метод этих терапевтов как классический-символический-синтетический (КСС). Имела место некоторая доля взаимо-оплодотворения, как я отмечал ранее при рассмотрении того, как Мак-Керди оценивал работу Фордхама (см. также мои извинения по поводу введения понятия школ, с. 42—45 выше). Тем не менее, сравнение подходов ДВ и КСС поучительно. ЧТО ТАКОЕ ЮНГИАНСКИЙ АНАЛИЗ? (2) АНАЛИТИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА И ПРОЦЕДУРА Параллельно разногласиям относительно того, что анализ является или должен являться опытом, а не обучением, существуют значительные расхождения по поводу того, как следует структурировать этот опыт. Фирц (1977) указывал на парадокс в анализе, который заключается в том, что формализованная структура служит фоном для ускользающего и текучего психического содержания. Структура анализа облегчает сдвиг, при котором процесс становится менее периферийным и более центральным в жизни пациента. Это включает регулярность встреч, подобающую обстановку и согласованную плату — факторы, относительно которых нет рм ногласий между сторонником КСС, таким как Фирц, и группой ДВ. Ключевой и неизменный аспект аналитической структуры можно определить с помощью вопроса: кушетка или кресло? Юнг возражал против предложения Фрейда, чтобы пациенту была предоставлена кушетка, за которой сидел бы аналитик, и это было связано с тем, какое внимание Юнг уделял равноправию и взаимности. Необходимость того, чтобы аналитик и анализируемый сидели, причем лицом к лицу, является центральным моментом для КСС, и здесь подчеркивается активное участие аналитика. Например, Адлер (1966) возражал против того, чтобы пациент ложился на кушетку, в силу ряда причин (если только пациент не очень взвинчен и напряжен" (с. 27), и поэтому ему необходимо расслабиться). Он чувствовал, что кушетка подчеркивает пассивность пациента; создается впечатление, что над ним проводится какая-то операция. Кушетка позволяет пациенту говорить о себе "в искусственной манере". Кроме того, кушетка мешает пациенту, по мнению Адлера, построить мост через пропасть, которая отделяет его от аналитика. Самое главное, кушетка дает пациенту возможность рассматривать свои переживания во время анализа как нечто отрезанное от его повседневной жизни. Если люди сидят лицом к лицу, создается более живая ситуация, и пациенту становится труднее использовать аналитика как фигуру, на которую он может навешивать свои проекции, не проверяя, в какой степени они реальны" (там же, с. 27-2 . Высказываясь в пользу кушетки, Фордхам (197 сделал ряд замечаний, которые отстаивают диаметрально противоположную линию. В начале Фордхам говорит о том, что Юнг слишком буквально понимал значение коммуникации лицом к лицу. Далее Фордхам указывал, что несмотря на то, что кушетку ранее использовали врачи, это не означает, что теперь она таким же образом используется при анализе. Кушетка действительно подчеркивает, что пациент — это действительно пациент, которому нужно лечение, и, что важно, анализ — не повод для светского общения, имеющее отношение только к межличностному. С точки зрения аналитика, ему нет необходимости делать вид, что поддерживается абсолютное равенство с пациентом и в то же время профессиональное отношение. По мнению Фордхама, справедливо, что кушетка — это не "естественный" фактор; но в таком случае и сам процесс анализа тоже не является таковым. Поведение сексуального или агрессивного направления запрещено, и это само по себе изменяет ощущение "естественности". Поэтому беспокоиться о том, что кушетка разрушит то, что является "естественным и человеческим" означает слишком раздувать уже решенный вопрос. По мнению Фордхама, не всегда желательно, чтобы пациент видел аналитика. С точки зрения пациента, ему иногда нужно почувствовать себя в одиночестве или исследовать что-то без вторжения извне. Или же пациент с полным основанием может пожелать раскрепощения. Конечно, пациент на кушетке может повернуться, чтобы посмотреть на аналитика, и в любом случае он видит его, когда приходит и уходит. В своей собственной практике я все же использую кушетку и ставлю свое кресло у изголовья кушетки, а не за нею. Тогда пациент может смотреть на меня или в сторону; я тоже могу смотреть прямо перед собой или встречаться взглядом с пациентом или, если мне захочется, просто наблюдать. Кушетка не обязательна, и для некоторых пациентов, которые приходят не часто, я не стремлюсь ее применять. Я склонен согласиться с Фордхамом в том, что стереотип молчаливого холодного аналитика, сидящего за кушеткой, возможно, является историческим анахронизмом, даже для психоанализа. Самое главное, указывал Фордхам, нет никаких оснований утверждать, что аналитик теряет контакт с пациентом, когда тот находится на кушетке. По мнению Фордхама, следить за реакцией (что составляет оперативную часть контрпереноса, и что связывает аналитика с пациентом) легче, когда пациент использует кушетку. В этой полемике можно увидеть нечто большее, чем спор о мебели. Центральным моментом здесь является отношение к переносу инфантильного происхождения и к регрессии. Те, кто использует кушетку, работают с ними серьезно; те, кто использует кресло, возможно, стараются растворить их. В психоанализе было меньше споров. Но Ферберн высказался в 1958 г. против использования кушетки, говоря, что он перестал использовать кушетку в своей практике. Ферберн почувствовал, что использование кушетки при анализе — это анахронизм, восходящий к тем дням, когда Фрейд работал с гипнозом, и который кроме того имеет отношение к тому, что Фрейд не любил, чтобы на него пристально смотрели. По словам Фср берна, "методика кушетки в результате дает совершенно произвольное навязывание пациенту несомненно травматической ситуации, неизбежно рассчитанной на, то, чтобы воспроизводить такие травматические ситуации детства, как, например, ситуация, навязываемая младенцу, которого оставляют плакать одного в коляске, или ребенку, который оказывается в изоляции в своей кровати во время первичной сцены" (цит. по Jackson, 1961, с. 37). Другими словами, использование кушетки не "нейтрально", и Ферберн подозревает, что ее использование во многом связано с защитной реакцией аналитика и с его желанием защититься от требований пациента. Насколько мне известно, отказ Ферберна от кушетки не был широко принят в психоанализе; несмотря на то, что для лечения меньшей интенсивности или продолжительности ее следует использовать очень осторожно, поскольку иначе может иметь место несдерживаемая регрессия. Сравнивая далее КСС и ДВ, отметим второй процедурный момент, по которому имеются разногласия. Он связан с частотой сеансов. Вопрос стоит таким образом: если анализ определяется так, что он подразумевает или требует определенной интенсивности и продолжительности, то отсюда следует, что лечение, которое не соответствует этим требованиям, не может быть анализом. По крайней мере, так часто говорят сторонники ДВ; здесь спор идет об определении анализа, и аргументы часто сводятся к тавтологии (т.е. если анализ определяется как 4-5 сеансов в неделю, значит, только лечение такой частотности составляет анализ). Похоже, что Юнг занимал гибкую позицию относительно частоты сеансов. Анализ требует, чтобы: встречи с пациентом происходили как можно чаще. Я довольствуюсь максимум четырьмя консультациями в неделю. В начале синтетического лечения бывает неплохо расширить консультации. Затем я постепенно сокращаю их до двух часов в неделю, поскольку пациент должен учиться жить самостоятельно" (CW 16, para. 26). Это подразумевает, что первые три из четырех стадий анализа у Юнга требуют частых визитов пациента, но затем, когда достигается стадия трансформации (синтеза), их число можно сократить. Часто говорится о том, что Юнг выступал за "каникулы" в ходе анализа. Но какие пациенты были у Юнга? Он сам признавал, что у него была необычная практика ("особое сочетание"): "новые случаи явно составляют меньшинство. Большинство людей уже имеют за плечами какую-то форму психотерапевтического лечения, с частичными или отрицательными результатами. Около трети моих случаев не страдают никакими клинически определяемыми неврозами, они страдают от бессмысленности и бесцельности своей жизни. Я не имел бы ничего против того, чтобы это называлось общим неврозом нашего времени. Добрых две трети моих пациентов — люди старшего возраста" (CW 16, para. 83). Мне кажется, что пациенты, страдающие таким "общим неврозом", составляют еще большее число людей сейчас, чем когда об этом писал Юнг в 1929 г. Но практика с преобладанием людей старшего возраста, которые ранее проходили лечение, явно необычна. Именно такие соображения привели сторонников ДВ к тому, что они стали настаивать на том, что высокая частота сеансов — необходимая предпосылка, если называть лечение анализом. Менее интенсивное лечение относится к типу психотерапии. Как и при психоанализе, была предложена некоторая форма компромисса, и теперь мы говорим об "аналитической психотерапии , когда описываем лечение, интенсивность которого меньше, чем аналитическая, но методология и цели которого являются аналитическими (ср. Paolino, 1981, с. 22-48 о психоаналитическом сравнении). Но определения анализа не обязательно имеют отношение к частотности сеансов, хотя частотность может иметь к этому отношение. Если даже мы примем определение анализа как "выявления и раздробления сложных структур и образов на их компоненты, т.е. архетипические формы и модели взаимодействий эго-архетипа" (протокол дискуссии в Обществе Аналитической Психологии, 1966), то и тогда нам все равно придется думать о том, можно ли достичь этого, работая с частотностью сеансов, например, раз в неделю. Приведенное выше определи ние можно использовать по-другому. Вместо того, чтобы опре делить весь процесс в целом, можно использовать это определение для того, чтобы указать те части психотерапии в целом, которые являются особенно аналитическими. Таким образом, мы будем говорить о проведении анализа в один из моментов сеанса или в течение одного из периодов длительного лечения. Отсюда следует, что в большинстве случаев, но не во всех, чем больше сеансов возможно, тем больше пространство для собственно анализа. Оговорку сделать необходимо, поскольку анализ в том виде, в каком мы его только что определили, может иметь место в течение однократного собеседования, а длительное и интенсивное лечение может быть поддерживающим, а не аналитическим. Такие вопросы — это нечто большее, чем игра с числами. Их следует рассматривать наряду с такими идеями, как утверждение ^Маттун в обзоре аналитической психологии о том, что "частота юнгианских сеансов составляет один или два раза в неделю" (1981, с. 22 . Как и с вопросом о кушетке-против-кресла, вопрос частоты можно рассматривать как символ глубоких идеологических различий. ЧТО ТАКОЕ ЮНГИАНСКИЙ АНАЛИЗ? (3) ВКЛАД АНАЛИТИКА Воспоминания тех, кто работал с Юнгом, часто представляют его как некоего аналитического фокусника: мастера догадок, проникновения, мудрости, интуиции и человека, который не уклонялся от увещеваний, поучений или советов. Он предстает в этих описаниях (напр., Henderson, 1975a) как парадигма активного, вмешивающегося терапевта. Несомненно, это отчасти было связано с "особым составом" случаев, с которыми он работал. Для тех, о ком можно было сказать, что они уже прошли "редуктивный" анализ, на что намекает Юнг, такой вклад, идущий от аналитика, кажется более подобающим. Аналитический вклад Юнга сосредоточивался на психологическом раскрытии образцов пациента с помощью "истории религии в самом широком смысле, мифологии, фольклора и примитивной психологии". Эта "сокровищница архетипических форм" позволяет аналитику "проводить необходимые параллели и объясняющие сравнения" (CW 12, para. 38, выделено мною). Далее Юнг говорил: "Совершенно необходимо давать таким фантастическим образам, которые возникают, столь странные и угрожающие, перед глазами сознания, некоторый контекст, чтобы они стали более понятны. Опыт показал, что лучший способ сделать это — использовать сравнительный мифологический материал" (CW 12, para. 3 . Именно на этом основывается метод КСС. Например, Адлер отмечает, что иногда от аналитика требуется расширить ассоциации пациента с помощью собственного знания" (1966, с. 51). Это, продолжает Адлер, законно, если "человек, которому снился сон, полностью согласен с этим" (там же). Адлер полагает, что именно согласие пациента с интерпретацией позволяет избежать неправильного авторитета и власти аналитика. Но фактически может быть и наоборот; немедленное согласие с доводами аналитика может указывать на излишнюю податливость пациента. Адлер, однако, осторожен, указывая, что "вмешательство, основанное на нашем знании коллективного символизма" вступает в игру только тогда, когда ассоциации иссякают (там же, с. 95), что происходит в тот момент, когда приверженец стиля ДВ надеется интерпретировать сопротивление. В иллюстрации своего метода интерпретации снов Адлер предлагал пациенту нарисовать картинку, которая продолжила бы образ сна. Это давало поразительные и неоспоримые терапевтические результаты. Нам же важно выяснить, следуют ли другие сторонники КСС за осторожным Адлером, который делает предположения только в отсутствие ассоциаций. В примере Адлера область коллективного символизма, которая вступает в игру после предположения, — это мифология; Адлер мог использовать свое знание ее для освещения того, что дает пациент в ответ на исходное предположение Адлера. В принципе использование амплификации совершенно не обязательно должно принимать форму насильственного кормления пациента образами. Аналитик может амплифицировать молча, про себя (дезамплификация, если видоизменить термин Масуд Хана дезинтерпретация"). Либо аналитик может дать возможность своему амплифицирующему знанию вести его при вмешательстве, например, в связи с тем, на чем сосредоточиться. Гакже бывает, что знание мифологемы может позволить аналитику увидеть, куда идет дело. Иногда пациент может сказать, что что-то напоминает ему Ханзеля и Гретель, или ввести современную версию фигуры древнего мифа, например, Супермена. Такие замечания со стороны пациента предполагают амплификацию. И, конечно, есть пациенты, у которых есть собственное знание коллективного символизма. Подобным же образом, работу с инфантильным материалом взрослого пациента и использование моделей психологического развития в младенчестве также можно рассматривать как форму амплификации. Я развил эту тему, поскольку, как и в случае с редуктивной интерпретацией, амплификация имеет непосредственное отношение к тому, как аналитик функционирует как личность. Это и атмосфера, которую он создает, столь же важно, как и применение технической процедуры. Можно задуматься над тем, что произошло с образом сдержанного и строгого психоаналитика, который ждет материала от пациента, на который он может реагировать, и инициирующий сам очень мало из того, что не имеет отношения к переводу того, что было бессознательным, на сознательный уровень. В аналитической психологии подход ДВ предполагает такой аналитический этос в гораздо большей степени, чем подход КСС. Но даже в психоанализе сдержанный аналитик, пассивный вплоть до молчания, подвергался критике. Анна Фрейд писала: "Относясь с должным уважением к необходимости очень строгого обращения и интерпретации переноса, я все же полагаю, что нам следует где-то оставлять пространство для осознания того, что аналитик и пациент ~ это, кроме того, два реальных человека с реальными отношениями друг с другом. И я думаю о том, не виновно ли наше — иногда полное — пренебрежение этой стороной дела в той враждебной реакции, которую мы получаем от наших пациентом и которую мы склонны приписывать только истинному переносу " (цит. по Malkolm, 1982, с. 40). Анна Фрейд комментировала работу Стоуна, написанную в 1961 г., в которой Стоун размышлял о том, какой вред мог быть нанесен переноса тем, что пациент знает, где аналитик собирается провести отпуск, или что он понимает больше в хождении под парусом, чем в гольфе. Кохут выражался еще более прямо: "Молчать, когда вам задают вопрос, — это проявление не нейтралитета, а грубости" (цит. по Malkolm, 1982, с. 40). Если аналитические психологи ищут исключительно впечатляющего, архетипического, значимого материала, то у них возникает соблазн быть слишком активными и слишком навязчивыми. Если мы рассмотрим, например, пациента, который не снимает пальто, или который сидит во время сеанса и слушает свою стерео музыку в наушниках, то мы можем заключить, что он не дает связанного с мифом материала. А может быть, дает? Я не предлагаю вывод о том, что мифологемы релевантны для такого сильно маркированного поведения, я просто хочу дать толчок мысли о том, что бессознательно непредсказуемо, и его образная система изменяется со временем. Мы можем воспринимать ее с помощью запаса амплификации, или даже с "запасом интерпретаций" (Fordham, 1978b, с. 172), но мы не можем предсказать, что из этого выйдет. Отсюда следует, что владение теорией развития с такой же вероятностью чрезмерно организует материал пациента, если ее неправильно использовать, как и неразборчивая приверженность подходу, основанному на мифе. ЧТО ТАКОЕ ЮНГИАНСКИИ АНАЛИЗ? (4) ПЕРЕНОС В АНАЛИТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ Продолжая обзор и комментарий идеологических различий, мы подходим к вопросу о переносе. Название этого раздела взято из работы Плаута (1956). В ней он рассматривает исторические корни клинической дихотомии (в нашей терминологии между подходами КСС и ДВ). Это относится в особенности к "обращению с явлениями переноса" (там же, с. 155). Плаут признавал, что обе теоретические школы соглашаются, что перенос имеет место и он важен. Однако метод КСС "работает с ним с помощью, в основном, обучающей процедуры, сосредоточенной на раскрытии и дифференциации архетипического содержания" (там же, с. 156). Преверженцы ДВ, с другой стороны (к которым относится и Плаут): "принимают проекцию в полной мере, не делая никаких прямых попыток помочь пациенту разобраться в том, что принадлежит ему, что аналитику, а что никому из них обоих. Напротив, они позволяют себе стать этим образом телесно, "воплотить" его для пациента" (с. 156-7). Далее Плаут отмечал, что это не просто вопрос момента интерпретации явлений переноса, но "совершенно иное отношение к переносимому образу" (там же, с. 157, выделено мною). Аналитик, который воплощает образ, делает это в ответ на перенос. Аналитик не должен утверждать, что он воплощает образ именно так, но когда он осознает, что за ним стоит, он должен суметь распознать границы собственного эго" (там же). Умение,которое требуется аналитику для того, чтобы позволить пациенту сделать его тем, что хочет сделать с ним бессознательное пациента, не обязательно коррелирует с намерением амплифицировать. При котором, как я говорил ранее, более вероятно, что материал будет восприниматься как нечто, "лежащее на столе" для рассмотрения аналитиком и пациентом. Отсюда следует, что те сторонники ДВ, которые работают так, как Плаут, не рассматривают раннее введение "реальности" в аналитическую ситуацию; это можно противопоставить замечаниям Адлера, относящимся к КСС (см. выше, с. 309). Фантазия переноса — это и есть то поле деятельности, которого ищет сторонник ДВ. ЧТО ТАКОЕ ЮНГИАНСКИИ АНАЛИЗ? (5) ИНТЕРПРЕТАЦИЯ И ТЕХНИКА Меня поразил тот факт, что в указателях к трем публикациям Адлера (1961, 1966, 1979) нет упоминания об "интерпретации". Подобным же образом, "Юнгианская психология в перспективе" Маттуна дает всего одну статью об интерпретации и то, рассматривает ее как синоним "раскрытия". Хиллман вообще против интерпретации, особенно в значении "перевода" или "рассечения". И то, и другое искажает образ и наносит ущерб психике. Он предпочитает говорить, например, О "сближении" со сном или образом (1967, с. 57). С другой стороны, с точки зрения ДВ, интерпретация — это краеугольный камень аналитической методики (Fordham, 1969b, с. 270). Но идея о том, что возможна "техника анализа", для некоторых юнгианцев звучит как нечто совершенно чуждое пониманию Юнгом анализа — как искусства, отрицающего формулировки, и игнорирующее предостережения Юнга относительно чрезмерного увлечения теорией (ср. Henderson, 1975b). Но не следует полагать, что Классическая аналитическая психология и метод КСС лишены теории или методики. Тогда нет оснований для того, чтобы аналитические психологи отворачивались от попыток ДВ определить теорию и техники. С другой стороны, Хиллман возражает против помещения техники аналитика в центр аналитического процесса. В частной беседе (1976) он недоумевал по поводу того, почему Школа Развития выбрала названия, которые, по его мнению, были провокационными, для двух томов издания своих работ (Fordham et al., 1973, 1974). Названия гласили "Аналитическая психология: современная наука" и "Техника юнгианского анализа". Провокационными словами были наука и техника'. Поэтому у некоторых постьюнгианцев возникала нездоровая реакция на то, что они рассматривали как экстремизм подхода ДВ, который практиковала Школа Развития, и в особенности, на то, что Фордхам называл микроскопическим изучением взаимодействия аналитика с пациентом " (1969b, с. 260). ПРАКТИКИ, ЗАНИМАЮЩИЕ СРЕДИННУЮ ПОЗИЦИЮ Иногда возникает соблазн отнести различия, о которых мы говорили, как нечто, имеющее отношение лишь к темпераменту, языку, теоретической напыщенности или имперскому высокомерию. Ошибочно было бы отделять явно "технический" подход от творческого или диалектического отношения к анализу. Преимущество владения аналитической техникой состоит в том, что такие обоюдные взаимоотношения между пациентом и аналитиком могут стать более глубокими. Тем не менее, контрасты между КСС и ДВ слишком резки, чтобы с легкостью делать заключение о том, что все постъюнгианцы пытаются достичь одних и rex же целей при анализе. Это можно проверить, исследуя возможность срединной позиции, которая сочетает классическую-синтетическую-символическую идеологию с идеологией диалектики взаимодействия. Я предлагаю рассмотреть взгляды двух потенциально срединных аналитических психологов. Во-первых, попытки Давидсон в 1966 г. соединить идеи Юнга об активном воображении с анализом переноса, относящимся к ее ДВ методу. Во-вторых, подход Шварца-Саланта к лечению нарциссического нарушения личности, при котором он видоизменяет традицию КСС, которую он преподавал, и вводит в нее анализ взаимодействия переноса-контрпереноса (1982). Идея Дэвидсон состояла в том, что перенос можно рассматривать как воображаемый диалог между пациентом и фигурой явно внешнего аналитика, но во многом происходящей из внутреннего мира пациента. В этом отношении здесь есть непосредственное сходство с диалогом активного воображения между эго пациента и его бессознательным содержанием. При анализе, согласно Дэвидсон, аналитик может функционировать для пациента так же, как эго пациента функционирует в активном воображении, позволяя бессознательному материалу пациента "пробиться". Тогда перенос-контрперенос понимается в этом смысле, как активное воображение. Для многих Классических Юнгианцев и сторонников КСС эти идеи были анафемой, поскольку они явно противоречат общему отношению к активному воображению. Например, фон Франц (личная беседа, 1977) говорила мне, что никогда не следует использовать активное воображение по отношению к живому человеку, и уж конечно, к своему аналитику или пациенту. Тем не менее, если мы внимательно рассмотрим авторитетное заключение Вивера о том, что подразумевается под активным воображением (1964), мы увидим, что идея Дэвидсон оправдана. Вивер полагал, что первая ступень активного воображения состоит в том, что эго обращает внимание на психические фрагменты и образы. Эго может инициировать фантазию и кроме того быть сознательным регистратором этой фантазии. Фантазия может быть расширена с помощью участия и вмешательства эго. Чем больше вовлечение в драму, тем больше участие эго. Но есть области, в которых эго может участвовать, но не понимать. Наконец, и самое главное: решающее значение имеет тот факт, что эго испытывает "значимое участие", скорее чем "форму", в которой выражено это участие" (там же, с. 17-1 . Возвращаясь к Дэвидсон, мы видим, что именно аналитик воплощает наблюдающее эго в исходной схеме активного воображения у Юнга. Аналитик, воплощая образы переноса пациента, входит во внутреннюю драму пациента, но сохраняет собственные границы, точно так же как это делает эго, участвуя в более обычном типе активного воображения. Шварц-Салант, второй потенциально срединный аналитик, пишет о пациентах, которые отрезаны, которым не хватает реальной любви к себе, у которых мало эмпатии и которые эмоционально функционируют слишком конкретно, несмотря на то, что у них явно успешно проходит социальная адаптация. Таким пациентам с нарциссистическими нарушениями требуются долгие и болезненные периоды прежде чем может начаться то, что обычно считают аналитической работой. Аналитик пытается создать теплое и эмпатическое окружение, в котором может развиться доверие. Шварц-Салант пишет о том, что он пытался преобразовать архетипическую реальность, в которой нарцисси-ческий пациент, отрезанный от человеческих контактов, попадает в "личную историческую жизнь таким образом, что у него остается некоторая степень связанности с архетипическими корнями" (1982, с. 25). Для того, чтобы достичь этих целей, он воздерживается от своей обычной техники анализа. Для нашей цели мы должны сосредоточиться несколько более подробно на том, что Шварц-Салант говорит о методике КСС по отношению к лечению нарциссических нарушений. Он утверждает: "В клинической картине, особенно на ранних стадиях трансформации, преобладает особая природа процесса переноса-контрпереноса. Следовательно, неспособность связаться с нарциссическим типом через понимание этого процесса и особенно объективной природы контрпереноса в результате дает невозможность сосредоточить процесс лечения" (там же, с. 25). Это означает, что приходится избегать работы с амплификацией и, самое главное, не использовать модель взаимности и равенства, которую предлагал Юнг, поскольку: "встреча двух людей, дающая возможность проявиться бессознательному, часто бывает необходима, когда взаимодействующие люди способны на более или менее равное участие. Но при нарциссических нарушениях это совсем не так, и ситуация часто бывает затемнена кажущимся авторитетом пациента" (там же). Два важных момента в том, что говорил Шварц-Салант, следующие: сосредоточенность на переносе-контрпереносе, не амплификации, и приостановка действия модели взаимности/равенства. Означает ли это, что Шварц-Салант стал сторонником ДВ? Шварц-Салант описывает нарциссизм как нарушение самости и как попытку функционировать по-новому. Например, различные черты такой архетипическои фигуры как Меркурий (или Гермес) предполагают и негативные, и позитивные аспекты нарциссизм и его связь с творчеством (там же, с. 36-37). Меркурий, по Юнгу, воплощает целый ряд психических ролей, начиная от мошенника, вора, обманщика и насильника, и кончая вестником Богов и, следовательно, проводником душ. Гермес дает как архетипическую основу нарциссического нарушения, так и позитивную коннотацию для нее. Шварц-Салант недооценивает мысль Юнга о том, что самость хочет прожить "свой жизненный эксперимент", а если этого не происходит, самость проявляется негативно; это и есть то, что происходит при нарциссизме. Но в отличие от представителей ДВ, писавших о нарциссизме, таких как Аедерманн (1979, 1981, 1982), Шварц-Салант дает историческую, культурную перспективу нарциссизма, поскольку это "расширяет явно близорукий взгляд, который могут дать клинические подходы" (1982, с. 105). Это приводит Шварца-Саланта к утверждению о том, что непременно есть позитивный, духовный аспект и в этиологии нарциссического нарушения, и в его лечении. Означают ли эти утверждения, что Шварц-Салант все же сторонник КСС? Или, говоря о его работе в целом, является ли он сторонником срединной позиции? Если мы сравним его работу с работой Аедерманна, мы увидим, что они оба считают эм-патию жизненно необходимым элементом лечения и чем-то, чего не хватало пациенту в его реальном детстве. Различие состоит в том, что несмотря на то, что оба практика постулируют стадию "пре-анализа", в методологии лечения Аедерманна есть радиякальное переключение в момент завершения первой стадии анализа, когда в пациенте оставляется жизнеспособное эго, с которым предстоит работать (Ledermann, 1982, с. 311). Несмотря на то, что Ледерманн утверждает, что тогда может начаться обычная аналитическая работа по интерпретации, это менее резкое разграничение, чем то, что проводит Шварц-Салант между первой стадией анализа и второй стадией. Тогда феноменология самости с ее творческой саморегулирующей функцией понимается через обычной подход КСС, с помощью символизма мифологии. Я уверен, что Шварц-Салант не рассматривает анализ как процесс, при котором с инфантильным "материалом" вначале "работают" с помощью "переноса" прежде чем достигается подлинный архетип по Мак-Кой. Но создается впечатление более четкой последовательности стиля в работе аналитиков Школы Развития, явно приверженных ДВ, таких как Ледерманн. Возможно, такие постъюнгианцы как Шварц-Салант (и Дэвидсон) неизбежно более противоречивы, чем практики, занимающие более крайние позиции. И, возможно, в этом их сила, способность к гибкости и к работе с большим, чем обычно, числом пациентов. Я упоминал, что Шварц-Салант вновь обращается к амплификации с использованием мифологического материала, когда пациент готов к этому. Вопрос релевантности мифа для нашего понимания младенчества и детства — интересный вопрос — Эдипов комплекс, проблема Нарцисса; что мы подразумеваем, когда вспоминаем эти мифы? Я не думаю, что какие-нибудь аналитические психологи до сих пор утверждают, что миф вскрывает то, как функционирует сознание ребенка (т.е. у детей сознание не переполнено мифологическим материалом). В настоящее время акцент делается на мифе как на метафорическом выражении чего-то, имеющего отношение к типическим моделям эмоционального поведения в течение всей жизни. Мы знаем, что изучение "типических" моделей трудно, поскольку наблюдатель также погружен в то, что он изучает; миф дает возможность отойти от субъективности, взглянуть на переживания со стороны и отказаться от слишком жестких понятий. И в то же время миф может быть высшей точкой в эмоциональном переживании. Вот почему я постоянно приравниваю изучение мифов и эмпирическое наблюдение поведения младенца и матери. И то, и другое может быть обозначено как "объективное" действие, которое предполагает эмоциональную деятельность. Можно сказать, что когда миф рождается в сознании, это избавляет нас от слишком буквального подхода (который Шварц-Салант называет "клинической близорукостью" и связывает нас с миром воображения. Опасность состоит в том, что, как пишет Гигерих о работе Нойманна, мифы также можно воспринимать слишком буквально и конкретно, тем самым "делая воображаемое буквальным" (Giegerich, 1975, с. 12 . Если мы соединим эти размышления с нашим рассмотрением срединной позиции, мне кажется, мы увидим, что таковой не существует, и что у некоторых аналитических психологов в результате работы возникает желание перекинуть мостик через разделение, которое возникло между классическим-символическим-синтетическим подходом и подходом с точки зрения диалектики взаимодействия. ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАССМОТРЕНИЕ ПСИХОПАТОЛОГИИ Мне хотелось бы выделить еще два клинических синдрома помимо нарциссического расстройства. Это психоз и пуэр этернус (вечное дитя). Юнг предвосхитил работу Лэйнга и его школы, по выявлению причины и смысла в словах и в поведении психотических пациентов. Лэйнг отмечал мысль Юнга о том, что шизофреник перестает быть шизофреником, когда встречает кого-то, кто его понимает (Laing, 1967, с. 165). Юнг также указывал, что для некоторых психотиков срыв может быть психологическим прорывом. Это также перекликается с работой Лэйнга. Юнг рассматривал психоз как движение к коллективному бессознательному, от которого "нормальный" человек отделен и защищен "эго-сознанием". Поэтому он согласился бы с Лэйнгом в том, что психоз — это искаженная форма потенциально естественного процесса, и что такой психоз может быть "инициацией", "церемонией", или "путешествием" (Laing, 1967, с. 136). Было бы интересно узнать, что Юнг подумал бы о современной концепции "семьи шизофреников". Его мысль о том, что член семьи может "нести" психологические конфликты за других членов семьи, движется в этом направлении. Работа постьюнгианцев сосредоточивалась на аспектах психоза, связанных с развитием (например, Redfearn, 197 или попытках кодифицировать и организовать типично психотический материал (напр., Perry, 1962). Другой особый пример психопатологии, который я хочу упомянуть, был назван Юнгом puer aeternus, вечное дитя, которое не хочет или не может расти. Эта идея была разработана фон Франц (1970) по отношению к общей незрелости, характеризуемой отсутствием основы и неспособностью брать личностные или какие-либо другие обязательства; puer проживает то, что называется "предварительной жизнью". Puer (а есть и puella) может демонстрировать недостаток корней либо через чрезмерную духовность и витание в облаках, либо, напротив, бесшабашно рискуя в опасных видах спорта или на войне. Недостаточное ощущение реальности ослепляет его перед лицом опасности. Проблема puer, с точки зрения фон Франц, происходит из привязанности к матери и неумения отделиться от нее и, следовательно, брать какое-либо другое обязательство. Как отмечает Маттун (1981, с. 99), такой человек может прожить в этом стиле до средних лет, когда он начнет остро испытывать пустоту и одиночество. Синдром puer aeternus схож с некоторыми психоаналитическими описаниями шизоидной личности (например, Guntrip, 1961). Юнг утверждал, что лекарством для puer является работа; фон Франц добавляет к этому потребность в укреплении эго-сознания. Иногда обычная процедура анализа, которую ощущают как нечто скучное или недостаточно возвышенное, становится важным моментом для того, чтобы puer или puella смогли жить в настоящем (ср. Samuels, 1980a, с. 40-1). Ни Юнг, ни фон Франц не отрицали, что puer aeternus обладает положительными чертами. Такие люди ищут подлинного выражения духовной природы, их проблемы слишком легко разрешаются с помощью неглубокого решения, что ведет к утомленному стилю жизни — или к маниакальной сверхактивности, о которой говорилось ранее. Положительная оценка puer у Хиллмана также заключена в таких утверждениях как "puer не ходит, а летает ... puer задерживает психику ... Психика подвластна puer" (1979a, с. 25-6). Именно puer в человеке приводит его зачастую к юнгианскому анализу, и тогда обнаруживается, что "он аналитический тугодум и в большей степени лишен культовых или мистических качеств, что он не всегда поддерживает высокие духовные устремления, и что он обычно в большей степени склонен к приземленным психологическим конфликтам, чем к чисто символическим внутренним путешествиям" (М. Stein, 1982, с. xii). Как отмечали другие юнгианские аналитики (напр., Clark, 197 , непонятно, почему приземленность должна вредить духу, хотя такой риск всегда будет. РАЗЛИЧНЫЕ МОДАЛЬНОСТИ Аналитическая психология применялась к групповой терапии, анализу детей и к семейной терапии; последнее будет рассмотрено в следующей главе. Теория Юнга относительно самости как начала, которое сдерживает и регулирует все разрозненные части личности, применима к групповой психологии, и была разработана архетипиче-ская основа такого группового процесса и его темы (напр., Hobson, 1959; Whitmont, 1964; Fiumara, 1976). Юнгианский анализ детей — это отдельная и захватывающая область, и спектр применяемых подходов можно оценить судя по увеличивающемуся количеству литературы (Wickes, 1966; Fordham, 1969a; Kalff, 1980). В очень широком смысле, спор классического-символического-синтетического и диалектики взаимодействия также присутствует в дискуссии об анализе детей. В последнее время среди аналитических психологов, работающих с детьми, наметилась тенденция к соединению различных школ аналитической психологии. Дискуссии, которые ведутся среди аналитических психологов, несколько осложняет такой фактор, как амбивалентное отношение Юнга к психологии детей, о чем говорилось в предыдущей главе. ЛЕЧЕНИЕ И ИЗЛЕЧИВАНИЕ Вероятно, уместно закончить эту главу несколькими словами о том, что заставляет анализ работать и каковы цели анализа. Гордон предлагает провести различие между лечением и излечиванием, которые имеют место при анализе. Первое связано с развитием эго и интеграцией склонностей и архетипов. С другой стороны, излечивание — это "процесс на службе всей личности, направленный на все большую и все более полную целостность" (1979, с. 216). Этот акцент на индивидуации приводит нас к парадоксу, отмеченному Фордхамом (1978а) при рассмотрении критериев для окончания анализа. (Под окончанием понимается взаимное желание пациента и аналитика в отличие от одностороннего "прерывания"). Фордхам ищет свидетельство того, что пациент может пережить, нормально функционируя, периоды, когда он не отвечает за то, что происходит. Поэтому любая фантазия о том, что анализ позволяет пациенту полностью контролировать то, что с ним происходит, отвергается, и подчеркивается относительность заключительной стадии анализа. Тем не менее это оставляет открытым вопрос о той роли, которую играют при анализе решения, имеющие отношения к выбору пациентов, установке диагноза. Проблема здесь состоит в том, что акцентируя химию и эмпатию между аналитиком и пациентом, аналитическая психология ограничила свой вклад. Аналитическая психология имела тенденцию работать с моделью роста, а не с моделью лечения. Следовательно, что касается выбора пациента, здесь брали многих из тех, кого могли отвергнуть при классическом психоанализе (в силу соображений возраста или поскольку их считали слишком больными). В последнее время такие критерии, как сила эго, глубина нарушения, мотивация и благоприятное или неблагоприятное воздействие окружения пациента в большей степени принимались во внимание. Психоаналитики также спрашивают, откуда идет лечение. Паолино дает совершенно традиционное определение того, как достигается лечение и излечивание при психоанализе: конструктивная мобилизация склонностей ... более адаптивное функционирование эго ... редукция межпсихических конфликтов" (1981, с. 87). Затем он с одобрением цитирует следующие слова другого психоаналитика, Гительсона: "Одна из до сих пор не решенных проблем психоанализа связана с самой природой психоаналитического лечения. Это не инсайт; это не восстановление младенческих воспоминаний; это не катарсис или отреагирование; это не отношение к аналитику. И все же — все это, взятое вместе в некоем синтезе, который еще пока невозможно сформулировать эксплицитно. Каким-то образом при успешном анализе пациент взрослеет как целостная личность" (цит. по тому же, с. 87). Не удивительно, что Юнг считал, что слова deo concedente висели над анализом, или что алхимики обладали oratorium, в котором могли созерцать и молиться за успех своей работы в laboratonum (CW 13, para. 482).