Российские архетипы?

Я уже давно никак не могу понять, почему часто можно видеть столь много внимание к Древней Греции и ее культуре при малом интересе к истории России... Ведь можно найти в нашей истории весьма важную специфику, которая и могла послужить одним из фундаментов для формирования особенностей коллективного БСС и не только.
Из книги историка, проф. Ю. Афанасьева, основателя РГГУ "Опасная Россия" :



"Природные условия – рельеф местности, климат, почвы, водоразделы, соседства с другими – очень по-разному, скорее всего в прямо противоположных направлениях, влияли на историю и культуру Западной и Восточной Европы. Сравнения в этом роде предпринимались многократно и всегда не в пользу Восточной Европы. Укажу еще раз лишь на важнейшие различия в плане влияния природы на историю и культуру, преимущественно на те факторы, которые предопределили многие слабости и неустроенности российского общества и которые делают его хрупким и уязвимым до сих пор.
...
На Западе земля разветвлена, рельеф изрезанный, много горных хребтов, повсюду разнообразие форм, извилистые очертания морских берегов. На сравнительно малых пространствах горные хребты, плоскогорья и равнины сменяют друг друга. Глубокие заливы, выдвинутые в море полуострова, бесконечные мысы образуют кружево Средиземноморья, западной, южной и северной Европы. Каботажное судоходство способствовало развитию торговли, договорного права.
Разнообразие. Невозможность свободно и с легкостью бесконечно передвигаться с места на место – к тому же при полной бесполезности и бесперспективности передвижений.
Даже орды кочевников, как бы прирожденные мигранты, перевалив с востока через Карпаты, не могли здесь из-за природных условий продолжать прежний азиатский образ жизни и становились оседлыми.
Кроме того, здесь почти нет места для больших поселений. Сам рельеф исключает многолюдные застройки и, наоборот, предоставляет широкий набор возможностей для индивидуальных, а не общинных решений. И каждое из них сопрягается с необходимостью строить взаимоотношения, преодолевать трудности и вырабатывать упорство для обустройства постоянности.
Сто-, тридцатилетние и прочие войны (плюс чума) просто вынуждали к такому постоянству – иначе самоубийство.
Совсем иная картина на востоке Европы. Огромная, на тысячи километров, Русская равнина. Сплошное однообразие природных форм, которое делает невозможной сколько-нибудь заметную локальную дифференциацию, вынуждает всех к однообразным занятиям. Они, в свою очередь, ведут к однообразию в привычках, обычаях, нравах, верованиях. Следовательно, нет оснований и потребности для формирования определенных отношений к иному, к другому.
…И необъятная ширь, в которой хватило бы места более чем для девяти Франций. Это без Западно-Сибирской равнины, которая за Уралом и по этой причине якобы уже не Европа. Но и доуральской шири с избытком хватало восточным славянам для перемещений с юго-запада, со склонов Карпат, в направлении междуречья Волги и Оки и дальше, на северо-восток.
При этом население "распространялось по равнине не постепенно путем нарождения, не расселяясь, – как подчеркивал В.О. Ключевский, – а переселяясь, переносилось птичьими перелетами из края в край, покидая насиженные места и садясь на новые. /…/ История России есть история страны, которая колонизуется ". Далее следуют слова этого историка, работавшего в ХIХ веке, которые и сегодня можно воспроизвести без кавычек:
"Крестьянские поселки по Волге и во многих других местах Европейской России доселе своей примитивностью, отсутствием простейших житейских удобств производят, особенно на путешественника с Запада, впечатление временных, случайных стоянок кочевников, не нынче-завтра собирающихся бросить свои едва насиженные места, чтобы передвинуться на новые".
И передвинуться – снова, как это происходило всегда, сообразно славянской традиции, – скопом, сообща, коллективом. Из-за суровых погодных условий и необходимости в совместных усилиях, из-за постоянных внешних опасностей, которым невозможно противостоять в одиночку, индивидуально. То есть и эта российская особенность – коллективизм, дополнительная скованность, недостаточная социальная мобильность, слабая индивидуалистическая расчлененность социума – тоже проистекает из "природы-мачехи".
Однообразная бедность природы, отсутствие прочной оседлости населения, высокая его подвижность обусловили слабость социальной организации – она оставалась всегда в "жидком состоянии". Отсюда компенсация данной слабости за счет гипертрофии государства, вечный перекос во взаимоотношениях между властью и обществом: этатизм и тирания, подавление и порабощение личности и свободы.
Изначально природный изъян во взаимоотношениях власти и общества, государства и личности многократно усилен еще и такими сильнейшими нашими историческими традициями, как византийская и ордынская.
Ордынская традиция, хотя она и не самая древняя на Руси, стала в итоге, начиная примерно с ХV века, самой мощной, самой страшной ее составляющей. Она не только в архетипе русской власти, не только в беспрекословном господстве этой власти над всем, что оказывалось под ней. Характерна фраза из письма Ивана Грозного Андрею Курбскому, которую можно считать своего рода формулой русской власти: "Я, царь и великий князь всея Руси, в своих холопех волен".
Волен.
Ни ограничений. Ни сомнений. Ни пределов. Ни исключений.
Но в этой традиции не только самодовлеющая власть, в ней еще и страсть безудержного и бессмысленного захвата, расширения, владения и покорения завоеванного.
Соединившись с византийской, ордынская традиция, а вместе с ней и русская власть, обретают формулу абсолюта, автократии, становятся самодержавием: и вера, и власть.
Всякая власть от Бога. Всякая власть Богу ответ дает.
Круг замыкается. Между ними – никакой дифференциации интересов или функций. Никаких противоречий, независимости и автономии, никакого места для диалога на равных, как на Западе, между светской властью и церковью.
Поскольку византийская традиция, по Владимиру Соловьеву, не от "Востока Христа", а от "Востока Ксеркса".

О Русь! В предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята;
Каким ты хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?

С этой традицией, по определению того же В. Ключевского, "государство пухло, а народ хирел".
Инок Филофей выразил идею о Москве как о "Третьем Риме": "Блюди же, – писал он Ивану III, – внемли, благочестивый Царь, что все христианские царства сошлись в твое единое, что два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть".
Ордынская языческая устремленность к захвату и властвованию была, таким образом, возвышена до восточно-христианской мессианской идеи расширения Русского царства, а сама эта идея определялась исповеданием "истинной", или даже "самой православной", веры. Так на основе ордынско-византийской традиции христианство из религии свободы и независимости личности превратилось в религию господства над личностью.
Еще одна важная особенность Русской (Восточно-Европейской) равнины, существенно повлиявшая на "образ русского народа" и в то же время обусловившая несформированность в этой части Европы гражданского общества. Она заключается в том, что на юге низменность переходит в необозримую маловодную и безлесную степь, составляющую единое пространство с внутренней Азией.
Врезавшийся глубоко в Европу азиатский клин многие века служил урало-каспийскими воротами, через которые из глубин Азии накатывались волнами на европейский континент опустошительные летние засухи, неведомые для лесных массивов зимние метели – и не знающие сезонных предпочтений нашествия гуннов, аваров, хазаров, монголов и прочих кочевников, проносившихся бурей с востока на запад, туда и обратно.
Сюда же, на этот клин, стекались, здесь находили пристанище и отдушину все, кому становилось совсем уж невмоготу от притеснений и произвола в других уголках Русской равнины. "Степь широкая, степь раздольная", как воспевали ее русские люди во многих поколениях, формировала ощущение простора, манящей дали, необозримого горизонта. Если бы вся Русская равнина была целиком покрыта лесами, если бы не этот просматривающийся вдоль и поперек азиатский перекресток, не было бы столь раннего и непосредственного соприкосновения с южноевропейским культурным миром, не было бы, наверное, той широты и того раздолья, которое и придает русскому характеру его своеобразие.
Равнинность и безмерность русских пространств, отсутствие внутри России высоких гор, все эти ее природные и геополитические особенности не только отучали русских людей бояться всякой умеренности и "серединности", не только утверждали в характере экстремальную дилемму "все или ничего", чуждую всякой житейской трезвости. Они еще приучали к мотиву "целостности", который придавал оттенок радикализма, устремленности ко всеобщему, желающему объять все.
Вместе с тем это географическое соприкосновение Европы и Азии на одном пространстве Русской равнины, это естественное противостояние "леса" и "степи" выразилось в культурном плане, предстало исторически как противоположность оседлости и кочевья, общественности и асоциальности, рутинной неподвижности и неуемной текучести. Обширное пространство Восточно-Европейской равнины в сознании многих поколений и до нашего времени ассоциируется с русской традицией "Дикого поля".
Я не стану употреблять в данном случае слово "дикий" для того, чтобы уточнить, кто был более, а кто менее диким из колесивших по этой местности и соседствовавших здесь людей, этносов и народов. Не стану, уподобляясь выдающимся русским историкам ХIХ века, на которых неоднократно ссылался и буду ссылаться еще, повторять свойственные им и их времени заблуждения о тысячелетнем и враждебном славянскому племени "соседстве с хищным степным азиатом". Не стану задаваться чуждым нам и нашему времени вопросом о том, "что могли заимствовать русские у татарина сотоварищи – башкирца, чувашенина, черемиса [8] [*] и т. п." (В. Ключевский, С. Соловьев).
Да что историки! Великий Пушкин с удовлетворением писал, как достойно русские мстили "неразумным хазарам"…
Но человеческие свойства не распределяются по национальностям и этносам, а между добром и злодейством не бывает такой зримой грани, как между лесом и степью. Много разного и много разных повидала на своем веку эта вклинившаяся в Европу Азия. Многого из всего теперь уже нет, а вот традиция, о которой речь, сохранилась.
Традиция Дикого поля – самая древняя из всех, зародившихся в краях проживания нынешних россиян. Она простирается еще из дохристианских времен и стала формироваться задолго до того, когда появились дошедшие до нас географические названия этих мест: "степная часть Русской равнины", – или такие, например, слова, как "казак" (от среднеазиатского "казмак" – скиталец, бродяга, воин легкого конного войска) или "гайдук", "гайдамачить" (от татарского "айда" – иди, пошел; легкий воин, ратник, вольница, разбойник, грабитель; идти в вольницу, ходить шайкой).
Из всех многочисленных смыслов, заложенных в этой традиции, особого внимания заслуживает тот, в котором воплотилось стремление человека уйти от притеснений, а вместе с тем освободиться и от каких бы то ни было общественных связей, от любых обязанностей.
То есть главный смысл обретает даже не сам тот образ жизни, что наступает "потом", уже "в поле" – независимость, вечное перемещение, разгульная удаль, – а состояние "до того", еще до передвижения в пространстве, но когда уже не хочется жить, как раньше, терпеть, подчиняться каким-то правилам, выстраивать какие-то взаимоотношения. Жить "нормально" – по каким бы то ни было нормам.
Само это ощущение хотения и реальной возможности уйти, увернуться от нежелательного, и составляет стержень традиции Дикого поля. Ее суть – воля вместо свободы: то есть нежелание строить отношения и жить вместе с другими тебе подобными, но имеющими свои, тебе противостоящие интересы. Нежелание считаться с силами, обстоятельствами, которые тебе противятся, стремление отдалиться и от людей, и от обстоятельств, не вступать ни в какие отношения вообще. Свобода наступает, когда ее отстаивают и выстраивают, – воля достигается отходом и беспечностью.
Традиция Дикого поля в этом смысле не имеет какой-то определенной локальной приписки. Это вовсе не норма жизни только степной равнины. Пустынножительство по нормам пассивного уклонения, экстенсивного хозяйствования было характерным и для равнины лесной.
Подсечным земледелием, например, занимались в России до ХIХ века. Еще его называли "подсечно-огневым". Срубили лес и сожгли; пожили, пока земля с золой плодоносит, передвинулись дальше, сделали новые вырубки – и снова живи безграничной жизнью. Никаких границ-ограничений, одни зарубки-рубежи. Потому и нет дорог, одни направления. Бывшие крестьянские "отхожие промыслы" для миллионов людей остаются нормой жизни до сих пор. А все крупные переселения в Сибирь, на Русский Север, "трудармии", "великие стройки коммунизма", "всесоюзные комсомольские" стройки, бригады "шабашников", освоение целины? Во всех этих грандиозных перемещениях просматривается не только стремление человека больше заработать, чтобы постоянно лучше жить, не только желание самоутвердиться, чтобы успешнее налаживать отношения с другими.
В этом вечном русском движении узнается еще и почти врожденная привычка людей жить уходя, быть в состоянии непрекращающегося перепутья. В конце концов и "теневые" отношения, определяющие собой сейчас едва ли не большую часть всей жизни российского социума, – тоже продолжение традиции Дикого поля. В них проявляется то же стремление увернуться из-под власти вместо того, чтобы выяснить отношения с ней.
То же самое переселение в иное, "Дикое поле", но без перемены местожительства.
Когда Николай Бердяев говорил, что "Россия ушиблена ширью", он имел в виду, конечно, не только размеры страны и не только надрывную ордынскую устремленность России ко все новым и новым захватам, но, скорее, самую эту особенность человеческого российского общежития – его возможность и привычку жить вширь.
Эта привычка проявилась, в частности, в том, что в момент образования Советского Союза как-то легко было воспринято всеми то, что из названия страны исчезла ее пространственно-географическая определенность. Даже слова "Россия" в новом наименовании не оказалось, зато прилагательное "социалистический" сделалось определяющим и стало означать принадлежность к определенному идеологическому лагерю, распростершемуся со временем на все континенты. Стоило хоть где угодно, в любой стране, объявить об установлении социализма, и границы лагеря можно было в очередной раз расширять.
Но и в границах СССР Россия растворилась, причем как бы вдвойне. Верховная власть принадлежала не ее, а союзным органам, а на "ее территории" было несколько национально-государственных образований с таким же статусом в Союзе, как и Россия. Русские люди как граждане оказались везде, а как национальная общность нигде. У них не сформировалось ни своей ограниченной территории, ни полноценной государственности, ни национальной культурной автономии.
Кроме того, занимаемое русскими пространство то расширялось до планетарных масштабов, как это было на излете СССР, то в один момент сужалось до размеров Московского царства ХVI века, как в 1991 году. А 20 миллионов русских в одно мгновение превратились по отношению к России в иностранцев.
Такие метаморфозы при жизни одного-двух поколений ничего, кроме национальной депрессии, породить не могли.
Но и этим не исчерпываются особенности русской шири. Подвижность пространства – одно из устойчивых постоянств не только советской, но всей русской истории. Волны колонизации будущих русских земель прокатывались во все века и в самых разных направлениях, то с юго-запада на северо-восток, то с севера на юг, то с запада на восток. И каждая волна – это тысячи и тысячи километров, это переселения и расселения миллионов, это вечные начала без концов. Но в то же время подвижность пространства – еще и, например, способ рассредоточения невыносимо раздутого в ХV веке и потому социально опасного московского служилого люда, или способ формирования казачества, наделения землей дворянства, или решение проблем военнопромышленного комплекса.
Во всех случаях пространственное непостоянство России, тенденция к расширению, резкие и масштабные перепады существенно влияли на социальную динамику страны, и, следовательно, на характер присущего именно ей исторического времени. У нас нет, к сожалению, исторических исследований разной социальной насыщенности времени на разных этапах русской истории, равных по глубине обобщений работам, например, Броделя и, в частности, его знаменитой "La longue dur?e", трудам об экономических циклах разной продолжительности Лабрусса или Кондратьева. Такие работы рельефнее бы высветили специфику взаимодействия времени и пространства в истории России, а вместе с тем и главное различие в характере воздействия природы на историю, на формирование различий национальных образов между Россией и западноевропейскими странами [9] . В частности, например, того, что там (в Западной Европе) естественная необходимость – строительство отношений.
Слабость восточноевропейского жизнеустройства – в его рыхлости, в отсутствии прочных договорных оснований. Опасность – в возможности еще большего его опустошения, в просторах для расширении зоны пустынножительства, в его непредсказуемости и глубинной подготовленности к мгновенному переходу от спячки к смуте.
Никогда нельзя хотя бы приблизительно определить меру его упругости, сопротивляемости, нельзя заранее сказать, до какой степени проживающее здесь большинство населения способно прогибаться под разного рода невзгодами, в каких направлениях еще оно способно "отползать" от издевательств."