Джозеф Кэмпбелл «Биос и мифос (Bios and Mythos)»

Перевод: Фролов Валентин Игоревич

О переводчике

Меня зовут Валентин, я студент переводческого факультета Московского Государственного Лингвистического Университета (более известного как ИнЯз им. Мориса Тореза). Предлагаю вам мой перевод статьи Джозефа Кэмпбелла, написанной им в 1951 году для фестиваля «Психоанализ и культура». Это – интереснейшая работа, посвящённая различным подходам к мифологии, объяснению психологического и даже биологического происхождения мифов. Статья ранее не переводилась на русский язык.

О себе могу сказать, что увлёкся Юнгом и его взглядами на психологию, сновидения и символы недавно, хотя имя это было для меня не пустым звуком с раннего детства, так как моя мама – психотерапевт, и некогда она работала с Леонидом Кролем.

В университете объект нашего изучения – язык. Психология заинтересовала меня, когда я понял, что у неё есть много общего с лингвистикой. Обе науки – интроспективные: как язык мы изучаем с помощью языка, так и сознание и бессознательное нам приходится изучать не иначе, как с помощью нашего же сознания, а иногда и интуиции (как это отмечено К.Г.Юнгом в первой тэвистокской лекции).

Книгу Дж. Кэмпбелла "The Flight of the wild gander" я получил в подарок от моего друга, живущего в Америке, и тут же решил перевести одну из её глав, которая и является предлагаемой мною статьёй. Тем более, потом, исследовав наши книжные магазины и Российскую Государственную Библиотеку, я понял, что не так уж и много книг Кэмпбелла переведено на русский язык.

Когда я впервые попал на ваш сайт, я очень обрадовался, увидев, что многие люди интересуются юнгианской психологией, так как знаю, что в целом в нашей стране нет к ней особого интереса. И я решил, что переведённая мною статья подойдёт для вашей библиотеки.

***

 

Социологические и психологические подходы

Мифологические архетипы никогда не менялись, и поэтому католики 16-17 веков, хорошо знавшие собственную символику, расценивали мифы, обряды и обычаи жителей Нового Света как дьявольскую насмешку над единственной истинной верой. Образ Кецалькоатля в мексиканских мифах настолько напоминает Христа, что святые отцы думали, будто миссия св. Фомы в Индию достигла Теночтитлана. Спустя три столетия Адольф Бастиан (1826-1905), путешествуя по Китаю, Японии, Индии, Африке и Южной Америке, также обнаружил единообразие человеческих элементарных идей (Elementargedanken), но рассмотрел их более зрело с научной точки зрения. Вместо того чтобы сводить локальные изменения к умению дьявола принимать разные формы, он признал роль географии и истории в развитии народных идей (Volkergedanken), то есть, в образовании локальных изменений универсальных идей. "Сначала, - писал он – надо изучить идею как таковую… а затем следует обратить внимание на второй фактор: влияние климатических и географических условий". Третий фактор, которому он посвятил немало страниц в своих многочисленных трудах, - это изменение каждой народной традиции в ходе истории. Этот взгляд на вещи Бастиана является основополагающим и остается актуальным до сих пор.

Тайлор, Фрэзер и другие специалисты по сравнительной антропологии конца 19 – начала 20 века также признавали очевидную устойчивость человеческих элементарных идей. Франц Боас, например, в первом издании своей работы "Ум первобытного человека" безоговорочно утверждает, что "в основном свойства человеческого ума одинаковы в любой точке земного шара"; и что "определённые образцы схожих идей могут быть найдены во всех культурах". Но эти заявления были изъяты из второго, "исправленного" (фактически переписанного) издания, так как пошла мода делать акценты на различиях, даже прямо отрицая какую-либо аналогию в диалектах одного и того же языка.

Этой новой тенденцией в большой степени мы обязаны путанице возникшей в голове у Эмиля Дюркгейма. Стоит только прочитать его бессвязное исследование априорных форм чувственного восприятия Канта и его откровенно шарлатанскую работу о различиях в восприятии пространства у зуни и европейцев*, как становится очевидной его жалкая претензия на глубину! А ведь вся наша современная англо-американская антропологическая мысль стала жертвой этой близорукости Дюркгейма. Неверно истолковав фрейдовский Эдипов комплекс и опровергнув его, Бронислав Малиновский повысил чувство собственного достоинства антропологического общества, которое в середине тридцатых годов превратилось в нечто вроде курии, полагающей, что человечество – это бесконечно изменяющаяся масса, формирующаяся волей самопорождающего демиурга под названием общество. Мысль о наличии у человека помимо физических также и психологических качеств, была официально предана анафеме как "ненаучная".

Ошибка членов "курии" была в том, что они путали функцию с морфологией – как будто зоологи, изучающие крыло летучей мыши, плавник кита, переднюю лапу крысы и человеческую руку, не должны знать, что все эти органы, хотя и имеют разную форму, являются гомологичными. Игнорируя главную задачу любой сравнительной науки – а именно точно различать аналогию и гомологию – эти люди, взявшиеся изучать человечество, сразу же перешли ко второй задаче – писать монографии; в результате – полное разрушение того, что на заре нашего столетия обещало стать полноценной наукой.

С другой стороны существуют различные школы диффузионистов, делающие акцент на культурных сходствах, объединяющих практически всех представителей человеческой расы. Филологи 19 века (Бопп, братья Гримм, Макс Мюллер и др.) изучали широкое распространение индоевропейских корней слов и божеств. Хуго Винклер указал на Месопотамию, как на область, откуда распространился образец социальной структуры, следы которой присутствуют во всех современных культурах; Джеймс Г. Брестед, Г. Элиот Смит и У. Дж. Перри отдали предпочтение Египту; Гарольд Пик и Герберт Джон Флёр поддержали Сирию; в то время как В. Гордон Чайлд считал, что где-то между Нилом и Индом был сделан роковой шаг от палеолитического собирательства к неолитическому земледелию, ставшему базой для всех мировых цивилизаций. С другой стороны, Сильванус Г. Морли, поддерживая традиционный изоляционизм Американского антропологического общества, утверждал, что земледельческие цивилизации Центральной Америки имеют независимое происхождение, хотя Лео Фробениус задолго до этого представил доказательства распространения культуры через Тихий океан. Адольф Йенсен поддержал взгляды Фробениуса о распространении через Тихий океан мифологии ранних земледельческих культур; Дж. Ф. Скотт Элиот предполагал, что развитие цивилизации в Центральной Америки - дело рук беженцев из Японии около 1000 лет до н. э.; Роберт фон Хайне-Гельдерн показал, что некоторые сюжеты в изобразительном искусстве позднего периода династии Чжоу распространились из Китая в Индонезию и Центральную Америку; а совсем недавно, в обширной совместной работе Бетти Меггерс, Клиффорда Эванса и Эмилио Эстрады написано о том, что возможно ещё 3000 до н. э. образцы раннеяпонской шнуровой керамики были переправлены из Кюсю к берегам Эквадора. К тому же мы знаем, что батат, называемый в Перу кумар, в Полинезии зовётся не иначе как кумара. Кроме того, как показал Карл Зауэр, большое количество одомашненных видов, помимо батата, пересекло Тихий океан ещё в доколумбовские времена: с Запада на Восток – бутылочная тыква, мечевидная канвалия, кокос и подорожник, диплоидный хлопок, собаки (а также обычай употреблять их в пищу), цыплята и искусство приготовления чичи; с Востока на Запад – батат, семена амаранта и тетраплоидный хлопок; капок и маис также были распространены на обоих берегах Тихого океана. К.К. Уленбек указал на важное сходство между западными эскимосскими языками, Урало-Алтайскими и некоторыми Индоевропейскими языками, а также появляется всё больше доказательств наличия связей в Семитских и Индоевропейских языках. Короче говоря, не может быть сомнений в распространении культуры на огромных территориях, причём это распространение относится к очень древним временам. К тому же мы не можем не удивляться чёткой согласованности элементов многих из этих культур, а также упорству, с которым ритуалы и мифы сохраняются в разных точках земного шара, несмотря на существенную разницу в экономических условиях.

Однако не стоит забывать о том, что мифологические архетипы (элементарные идеи Бастиана), не ограничиваются двумя-тремя культурами, а в той или иной степени представлены во всех. Например, идея о жизни после смерти присуща человеческому виду в принципе; а также понятия о священном пространстве (святилище), о силе воздействия ритуала, о церемониальных украшениях, жертвах, а также о магии, о божественной длани, о трансцендентной, вездесущей, вечной, священной силе (мана, ваконда, Шакти, и т. п.), о связи между снами и мифами, об инициации, о посвящённых (шаман, жрец, пророк и т. п.), и примеров наберётся ещё не на одну страницу. Никакие фолианты научной писанины о разнице между египтянами, ацтеками, готтентотами и индейцами Чероки не скроют тот факт, что главная суть кроется не в истории и этнологии, а в психологии или даже биологии; то есть в том, что предшествует феноменологии культурных стилей; и никакое обилие научных терминов и материалов не может заставить поверить простого историка или антрополога, что он всецело в курсе изучаемой проблемы.

В этом сложном и замысловатом пространстве (удивительном "материнском царстве" Гёте) гораздо лучше себя чувствуют поэты, художники и принадлежащие к определённому романтическому типу философы (такие как Эмерсон, Ницше, Бергсон); ведь поэзия и искусство, если не брать в расчёт технику, - это умение ухватить идею и дать ей явиться на свет; творческий ум, в меньшей степени, чем аналитический, склонен путать метафоры и идеи с пробуждающими жизнь образами. И поэзия, и искусство, как академическое, так и современное, - мертвы, если они не наполнены элементарными идеями: не пустыми абстракциями, а идеями, которые являются осмыслением или переосмыслением жизни субъекта. Хотя это правда, что такие жизненные идеи проявляются только в условиях определённого исторического момента, их сила тем не менее является незримой, понятной только для сердца, и эта сила – их самая важная черта. Следовательно, так как мифология – это компендиум таких идей, историк или антрополог, использующий только свои глаза, оказывается лишённым органа, необходимого для исследования материала. Он может записывать и описывать обстоятельства, но о мифологии он может рассуждать не больше, чем пошляк о вкусе.

Однако с другой стороны, хотя поэт или художник, с полным осознанием, берёт идею и взращивает её; хотя таким образом эта идея делает его творцом и приводит к глубокому пониманию самого себя, а, следовательно, и элементарной идеи – он всё равно остается дилетантом в области истории и этнологии. Конечно, глупо было бы сравнивать глубину, с которой Вагнер оживляет германскую мифологию в "Кольце Нибелунга", с сентиментальной теорией Макс Мюллера о солнечных аллегориях; тем не менее, за подробной информацией касательно обсуждаемого вопроса, простой человек скорее обратиться к заурядному филологу, чем к "байрейтскому гению".

 

Так возможно ли изучать мифы?

Со времён Вагнера и Мюллера, К. Г. Юнг и Зигмунд Фрейд открыли новые пути и перспективы. С их доказательства того, что миф и сон, обряд и невроз гомологичны и их психологического истолкования таких феноменов, как магия, колдовство и теология, основанного на идентичности царства мифа и бессознательного, наше отношение к элементарным идеям сильно меняется. Фрейд, больше занимаясь неврозами, и Юнг, определивший воспитательную силу жизненных образов, показали, что универсальные мифы можно и нужно изучать. Причём порядок, установленный Бастианом, сохранился неизменным: 1) элементарная идея; 2) влияние климатических и географических условий; 3) влияние исторического процесса. Методы психоанализа сегодня позволяют пойти дальше от простого перечисления и описания элементарных идей к изучению их биологических корней. Называть эти методы ненаучными – по меньшей мере, смешно, так они уже давно доказали свою состоятельность; конечно материал исследования абстрактен, но так или иначе был пережит каждым, если не в творениях поэтов или художников, то в жизни.

Думаю, нет смысла в очередной раз повторять, как психоанализ демонстрирует нам родство сна и мифа и следующую из него теорию о том, что мифология развивается спонтанно и традиционно, где бы человечество не нашло себе приют. "Любой человек, знающий, что такое сон, согласится, – пишет Геза Рохейм – что не может существовать разных "способов видеть сны" в разных культурах, так же как не существует разных способов спать…" Наличие прямой связи снов и видений с мифическим символизмом, от Данте до андаманских сновидцев (око-джуму), слишком хорошо известно в наши дни и не требует доказательств. Также существует тесная связь между защитным, эгоистичным, религиозным символизмом простого человека и мечтами лучших из мечтателей. Знахари, как метко подметил Рохейм, "это громоотводы повседневных тревог. Они охотятся за злыми духами, как за дичью, как бы охотятся за реальностью". Сражаясь со злыми духами, они получают толику мудрости, которой лишены их экстравертные товарищи. Фактически, они являются предшественниками тех великих мечтателей, которых мы называем учителями человечества: Птаххотепа, Эхнатона, Моисея, Сократа, Платона, Лао-цзы, Конфуция, Вьясы, Гомера, Будды, Иисуса, Кецалькоатля и Мухаммеда. Многовековое изучение тёмных глубин души йогами сделало Индию первой среди других обителей мудрости; но всё-таки часть этой мудрости принадлежит и остальному миру. Таким образом, Ананда Кумарасвами был прав, утверждая, что метафизические символы индийских мифов имплицитно присутствуют в мифологиях других стран. "Каждая мифология, - пишет он в своей работе, сравнивая философию Платона с индийской, - включает в себя соответствующую философию; и если есть только одна мифология, также как есть одна "вечная философия", то высказывание Еврипида "этот миф – не мой, я слышал его от моей матери" указывает на духовное единство людей, существовавшее задолго до изобретения металлов. И прав был Альфред Иеремия, сказав, что все человеческие культуры – суть диалекты одного языка духа".

"Миф, - вновь повторяет он, - это истина, а весь человеческий опыт – её быстротечные отражения. Мифическое повествование – вне времени и пространства, оно здесь и сейчас, и в то же время везде"; для точности можно добавить, что и сон – это истина для сновидца, а весь его повседневный опыт – быстротечные отражения.

Серьёзное изучение мифологии должно относиться к предмету своего изучения с должной серьёзностью, исследовать его во всей совокупности, понимая, какую роль играла мифология на протяжении всей истории человечества. Ведь мифология, подобно сну, - это спонтанный продукт психики; подобно сну она исходит из психики, из человеческой природы; подобно сну, подобно самой жизни она недоступна для непосвящённых. В самых примитивных человеческих обществах мифология – это набор обрядов и ритуалов; для индийских, китайских и греческих философов (и для тех, кто их читал) мифология – это красочный язык метафизики. Её вторая функция не противоречит первой, а обогащает её; обе они связывают человека с его миром, и зримым, и трансцендентным. Мифология – лоно человеческой инициации жизни и смерти.

 

Биологическая функция мифа

Как функционирует мифология, почему люди создали её и зачем она им нужна, почему повсюду она по существу неизменна и почему её сознательное разрушение ведёт к задержке развития? Всё это становится ясным, если, избежав исторического подхода, посмотреть с точки зрения биологии и взять предметом рассмотрения само человеческое тело, которое является одновременно и портным, и моделью для одежд истории. Как утверждает Рохейм в своей блестящей монографии "Происхождение и функции культуры": "Важнейшая разница между человеком и его собратьями животными состоит в инфантильном морфологическом характере людей, заключающимся в продлении детства. Это продлённое детство объясняет травматический характер сексуального опыта; наши собратья обезьяны не страдают от этого, как и от Эдипова комплекса, который, по сути, есть конфликт между старым и новым объектами любви. В конечном счёте, защитные механизмы обязаны своим существованием тому, что наша Сома (Эго) отстаёт в развитии от Гермы (Подсознания), вследствие чего незрелое Эго развёртывает механизмы защиты от либидо, к борьбе с которым оно не готово".

"Человек, - как удачно выразился Адольф Портманн, - неполноценное существо, чей образ жизни – это исторический процесс, обусловленный традицией". Для человека характерна врождённая зависимость от общества, а общество, в свою очередь, происходит из своеобразной психосоматической структуры человека и одновременно ориентировано на неё. К тому же эта структура уходит корнями не в какой-либо локальный эскиз со своими экономико-политическими особенностями, а в подсознание биологического вида в целом. И во льдах Баффиновой земли и в бразильской сельве, в сиамских храмах и парижских кафе, "цивилизация, - как показывает доктор Рохейм, - происходит из затянутого детства, и функция её – безопасность. Эта не что иное, как бесконечный ряд более или менее успешных попыток защитить человечество от потери предметности – грандиозные попытки ребёнка, который боится остаться один в темноте". В таком контексте, символический потенциал важен не меньше чем экономический; символизм, как защитный механизм психического, не менее необходим, чем питание Эго. Таким образом, общество, как порождающий орган, - это своего рода "второе лоно", в котором проходят постнатальные стадии созревания человека - и плацента тут уже не причём.

Так можно вспомнить сумчатых: их сумки помогают развитию эмбриона, когда оно выходит за рамки внутриутробной стадии. Например, длина детёныша кенгуру, рождающегося после трёх недель беременности матери, составляет всего лишь дюйм, а также он практически гол и слеп; его задние конечности неразвиты, зато передние снабжены когтями. Уильям Кинг Грегори из Американского музея естественной истории описывает, как эти маленькие животные сразу после рождения взбираются по брюху матери с помощью крепких лапок и залезают в сумку, где располагаются соски.

Сумчатые (кенгуру, бандикуты, вомбаты, опоссумы и др.) представляют собой промежуточную стадию между однопроходными (утконос, австралийская ехидна), потомство которых рождаются из яиц, как у рептилий, и плацентарными (мыши, антилопы, леопарды, гориллы и т.д.), чьи детёныши появляются на свет только после сравнительно долгого периода гестации внутри матери и уже готовыми для жизни. Биологически, человек тоже относится к плацентарным. Но период гестации у людей даже менее адекватен, чем у сумчатых. Детёныш кенгуру проводит всего несколько месяцев в сумке своей матери, в то время как маленькому Homo Sapiens потребуются годы, прежде чем он сам сможет добывать себе еду, и не менее двадцати лет, прежде чем он будет выглядеть и вести себя как взрослый.

Джордж Бернард Шоу обыграл это в своей биологической фантазии "Назад к Мафусаилу", в которой он изображает человека, на ницшеанский манер, мостом к сверхчеловеку. Отправляя нас в 31920 год, автор описывает рождение симпатичной девушки из огромного яйца, по меркам двадцатого века ей должно было быть семнадцать лет. Она росла внутри яйца в течении двух лет; первые девять месяцев, также как и девять месяцев обычного эмбриона, повторяли биологическую эволюцию человека; в течении остальных пятнадцати, медленно, но верно, организм развивался до состояния маленького взрослого. Следующие четыре года, проходящие за играми со своими ровесниками в состоянии похожем на детство, в котором мы прибываем до семидесяти, закончатся, когда она устанет играть, станет мудрой и готовой принять такую силу, которой сейчас достаточно чтобы разрушить мир.

Человеческая зрелость наступает не ранее чем в двадцать лет; Шоу переносит её в семьдесят. А пока общество берёт на себя функции яйца.

Рохейм обозначил проблему взросления человека: защита от либидо, к борьбе с которым Эго не приспособлено; и проанализировал "симбиозный способ овладения реальностью", который и является дизайнером и главным инженером всех человеческих обществ. "В этом сущность нашего вида, - пишет он, - овладевать реальностью на базе либидо, и мы создаём общество, окружающую среду в которой это и только это возможно. Психическое, как мы его знаем, сформировано интроекцией первичных объектов (супер-эго) и первого знакомства с окружающим миром (Эго). Само общество соединено проекцией этих первичных интроецированных объектов или концептов, за которыми следуют интроекции и проекции". Прочное соединение защищающего воображения и внешней реальности и составляет второе лоно, которое мы называем обществом. Следовательно, хотя окружающий человека мир различается во всех уголках планеты, имеет место удивительное однообразие ритуалов. Конечно, стили, характерные для определённого века, нации, расы или социального класса различаются; но то, что Джеймс Джойс когда-то назвал "значительным и постоянным в человеческих бедствиях" остаётся значительным и постоянным. Оно заключает наш разум в ритуалы рождения, юности, брака, смерти и инициации, объединяя их с мистериями вечного возвращения и психосоматическим созреванием человека.

 

Второе рождение

Ритуалы, вместе с мифологиями, их поддерживающими, составляют второе лоно, матрицу постнатального развития плацентарного Homo Sapiens. Этот факт был известен учителям человечества, конечно же, начиная со времён Упанишад, и возможно даже со времён Ориньякской культуры. Вот что написано в Мундака-упанишаде:

"Два знания должны быть познаны, – говорят знатоки Брахмана, – высшее и низшее. Низшее здесь – это Ригведа, Яджурведа, Самаведа, Атхарваведа, [знание] произношения, обрядов, грамматики, толкования слов, метрики, науки о светилах. Высшее же – то, которым постигается непреходящее".

"Пребывая в глубине незнания, [но] считая себя разумными и учеными, мучимые скитаются дураки, словно слепцы, ведомые слепцом. Считая жертвоприношения и благочестивые дела самым важным, ослепленные не знают иного блага… Те же, которые с верой предаются в лесу подвижничеству, успокоенные, знающие, ведущие жизнь нищенствующих монахов, идут, безгрешные, через врата солнца [туда], где – тот бессмертный пуруша, негибнущий Атман".

В Индии, целью считается родиться из лона мифа, а не оставаться в нём; и тот, кто достиг этого "второго рождения" является настоящим "дважды рождённым", освободившимся от педагогических механизмов общества, соблазнов и опасностей мифов, обычных надежд на прибыль и награду. Он по-настоящему свободен (мукти), освобождён при жизни (дживан мукти); он – спокойный "супермен", кажущийся существом из другого мира, среди нас с нашими детсадовскими представлениями о мире.

Несомненно, идея "второго рождения" характерна и для христианства, его символизирует крещение. "Если кто не родиться от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие: рождённое от плоти есть плоть, а рождённое от Духа есть дух". Трудно найти более ясное изложение идеи двух лон: лона животного и лона очищенного человека.

Однако в рамках христианской традиции всегда существовала тенденция придавать анафеме прямые намёки на второе рождение, и в результате идея перерождения, как выхода за рамки мифологии, была сокрыта. Тогда как на Востоке – в Индии, Тибете, Китае, Японии, Индокитае и Индонезии – подразумевается, что каждый, в своём последнем воплощении, должен выйти из лона мифа, переступить последний порог и встать поодаль от богов. В иудео-христиано-мусульманской традиции Бог – Отец, рядом с которым никто не смеет находиться. Возможно, в результате этого мы видим разницу между мужественной и инфантильной набожностью Востока и Запада соответственно. В земле "дважды рождённых" человек в конечном итоге становится выше бога, в то время как на Западе даже святой обязан оставаться внутри церкви, а "второй раз родиться" можно только для церкви, а не из неё. Историческим результатом этого стало разрушение в 15 веке "второго лона" христианской церкви.

Вряд ли есть необходимость приводить примеры мотива перерождения, которых существует огромное количество в философиях и религиозных ритуалах по всему миру. Философия неоплатоников и даосов, греческие мистерии, мифы и ритуалы Финикии, Месопотамии и Египта, а также германцев, кельтов и майя подтверждают мои слова. Это если не вспоминать культы и ритуалы первобытных людей. "Жизнь и смерть, - утверждает Рохейм, - основа всех ритуалов инициации".

В племени Кераки из Новой Гвинеи турндуны (ритуальные музыкальные инструменты) играют важную роль в ритуалах инициации. Мальчики сидят, старики закрывают их глаза ладонями, раздаются звуки турндуна. Мальчики думают, что слышат голос их божественного предка крокодила; звук приближается, как будто бы чудовище подходит ближе, чтобы проглотить их, и когда звук раздаётся прямо над ухом, старики открывают мальчикам глаза. Так они неожиданно узнают, откуда доносился звук, который с самого детства они считали чудовищным голосом божества. Такие неожиданные просветления характерны для всех ритуалов инициации. То, что вселяло страх в детей, становится символической принадлежностью мира взрослых.

Тот факт, что в захоронениях мустьерской эпохи (средний палеолит) находят орудия и кости животных доказывает, что представления о жизни после смерти существовали 50000 лет до н.э. В более поздних захоронениях времён верхнего палеолита трупы лежат в позе эмбриона, это подтверждает существование уже тогда идеи второго рождения. 

В любой культуре, имеет ли человек возможность родиться заново или должен оставаться духовным эмбрионом, миф является особым лоном человечества, испытанной временем матрицей, в рамках которой дозревает неполноценное существо; в то же время миф защищает растущее неподготовленное эго от либидо и снабжает его необходимой пищей.

 

Тревога за не рождённых

Как из физиологического лона можно не родиться из-за сращения, порока развития и т. п., так рождению из лона мифологии могут помешать неврозы и психозы. В результате, после пяти тысяч лет систематического разобщения и отказа чувствовать органом особого мифологического восприятия, сегодня мы получаем всех этих несчастных молодых людей, для которых жизнь является проблемой. Мифология вводит либидо в эго-синтонические каналы, в то время как невроз (вспомним ещё раз Рохейма) "отрывает индивидуальность от его собратьев и сохраняет связи только со своим инфантильными образами". Психоанализ и современное искусство делают попытку возродить поэта в качестве провидца и мистика и восстановить биологически необходимый духовный орган. Например, Блейк, Гёте и Эмерсон не сомневались в его необходимости. Морфология этого органа останется неизменной, но во всём остальном он должен соответствовать новому миру: веку машин и обществу, страдающему от мук рождения для мифа.

* Дюркгейм, цитируя Ф. Кашинга, говорит, что у зуни - семь сторон, а не четыре, как у нас, и утверждает, что это – существенное различие в восприятии пространства. Вот семь сторон зуни: север, юг, восток, запад, верх, низ и середина. Действительно, колоссальное отличие! Дюркгейм сделал элементарную ошибку в семантике.